Сочинения об авторе довлатов

7 книг Довлатова, обязательных к прочтению

Юмористическая и вместе с тем печальная проза

Сергей Довлатов — известный советский журналист и один из самых читаемых русскоязычных писателей конца ХХ века. Его проза не издавалась в СССР, и в 1978 году писатель эмигрировал сначала в Вену, а затем — в США. Именно Довлатов стал вторым автором после Набокова, которого издали в The New Yorker. Алексей Герман-младший снял одноименный фильм, который является первой художественной картиной о жизни писателя. Премьера «Довлатов» совершилась на 68-ом Берлинском кинофестивале, а сама лента получила приз жюри читателей газеты Berliner Morgenpost и «Серебряного медведя». 26 февраля в СМИ объявили, что права для проката фильма на английском языке приобрела компания Netflix, а Alpha Violet заключила сделки по продажам прав на фильм во Франции, Италии, Испании, Португалии и Бразилии.

The Village Казахстан предлагает вспомнить, какие книги Довлатова стоит прочитать перед просмотром фильма.

«Чемодан» — один из знаменитых и знакомых сборников Сергея Довлатова. Автор рассказывает про вещи, у которых есть история. Через странные, нелепые, драматичные и смешные истории вещей из чемодана автор рассказывает свою историю — жизнь советского писателя и журналиста.

Случайная цитата:

Я оглядел пустой чемодан. На дне — Карл Маркс. На крышке — Бродский. А между ними — пропащая, бесценная, единственная жизнь.

Светлая и одновременно грустная книга о человеке, который чувствовал себя чужим, — но эта повесть не только о женщине на чужбине. «Иностранка» — обо всех людях, которые уезжают в поисках лучшей жизни и о разных судьбах — у каждого неповторимый характер, индивидуальный стиль речи, недостатки и достоинства. Книга обязательна к прочтению тем, у кого разбито сердце, но нет желания отчаиваться.

Случайная цитата:

— Почему среди людей гораздо больше мрачных, чем веселых?

— Мрачным легче притворяться.

Случайная цитата:

Подготовиться к эмиграции невозможно. Невозможно подготовиться к собственному рождению. Невозможно подготовиться к загробной жизни. Можно только смириться.

Если говорить о фактах, события книги описывают жизнь работников русской эмигрантской газеты в Нью-Йорке. А внутри — будни и сплетни филиала и, главное, о первой любви и симпатии. Не только к женщине, но и к окружающим: к журналистике, конференции и России.

Случайная цитата:

Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным. Наутро я решил, что буду вести себя по-другому. Я думал: «Женщины не любят тех, кто просит. И по возможности — не спрашивай. Бери, что можешь сам. А если нет, то притворяйся равнодушным».

«Наши» — это сборник из 12 глав с фирменной дерзостью и горькой иронией. Это грустные и веселые истории о родственниках: еврейскому и армянскому деду, дядьям — Леопольду, Михаилу, Роману, и тете Маре с мужем Ароном, двоюродному брату, жене, дочке и, конечно, родителям. Есть даже часть про собачку.

Случайная цитата:

Согласитесь, имя в значительной степени определяет характер и даже биографию человека.

Анатолий почти всегда нахал и забияка.

Борис — склонный к полноте холерик.

Галина — крикливая и вульгарная склочница.

Зоя — мать-одиночка.

Алексей — слабохарактерный добряк.

В имени Григорий я слышу ноту материального достатка.

В имени Михаил — глухое предвестие ранней трагической смерти. (Вспомните Лермонтова, Кольцова, Булгакова…)

И так далее…»

Очередная книга о непризнанном человеке, только теперь фон действий — Пушкинский заповедник. Автор пишет про потерянную интеллигенцию, про пьянство, про любовь, про людей и про жизнь очень ненавязчиво.

Случайная цитата:

Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь — это я еще понимаю. А если все нормально? По-моему, это настораживает. Есть в ощущении нормы какой-то подвох. И все-таки еще страшнее — хаос…

Случайная цитата:

В жизни газетчика есть все, чем прекрасна жизнь любого достойного мужчины. Искренность? Газетчик искренне говорит не то, что думает. Творчество? Газетчик без конца творит, выдавая желаемое за действительное. Любовь? Газетчик нежно любит то, что не стоит любви.

Источник: https://www.the-village.kz/village/weekend/books/1473-dovlatov

Комплекс неполноценности… По С. Довлатову

Сочинение ЕГЭ:

Наверное, у многих временами появлялось чувство заниженной самооценки,   хорошо это или плохо?   Да, сомнения в собственных способностях могут заставить человека уйти глубоко себя и даже вызвать череду болезней как душевных, так и физических.

Но могут и сподвигнуть на великое,  если   страдающие этим “недугом”   ставят перед собой высокие цели и пытаются их достичь. Показать, что комплекс неполноценности способен не только “загубить человеческую душу” но и “может возвысить до небес” – главная задача автора  предложенного мне текста, С. Довлатова.

Смог ли человек 21 века справиться с ощущением собственной ущербности?   К сожалению, нет! В Японии все чаще можно встретить молодых людей в медицинских масках.

Анализируя вопрос, автор обращается к фактам из жизни таких исторических личностей, как Моцарт, Савинков, Сталин, Дзержинский. Для публициста важно понять, как комплекс неполноценности повлиял на судьбу известных людей.  Кому-то был уготован   путь кровавого диктатора, а кто-то, преодолевая чувство ущербности, стал великим, как Моцарт.

 Автор пытается понять,  является ли этот недуг “вечным двигателем или вечным тормозом”. Позиция автора не вызывает сомнений. С. Довлатов убежден, что комплекс неполноценности – “огромная сила»,  которая  способна  “загубить душу” или “ возвысить до небес”, и зависит это только от самого человека. Я полностью солидарен с позицией С. Довлатова.

Мне знакомы люди, страдающие чувством ущербности. К сожалению,  этот “недуг” сравним с оковами: он делает человека замкнутым, отдаляет его от общества, превращает в  «белую ворону»,  «изгоя». Предупреждением о последствиях комплекса неполноценности можно считать    роман  “Преступление и наказание” Ф.М. Достоевского.

Чтобы доказать правильность своих убеждений и стать “великим” Раскольников убивает старуху – процентщицу. Автор показывает, что совершив преступление, герой  не может избавиться от нравственных мучений.  Читая историю Раскольникова, можно понять, к каким страшным последствиям способен привести комплекс неполноценности.

   Чувство  ущербности   терзает Димку Сомова, героя произведения В. Железникова «Чучело».

Преисполненный чувства собственного достоинства, способный встать на защиту каждого,  обожаемый, вызывающий восхищение и неподражаемый Дима…  Все бы ничего, если бы не потребность поддерживать этот идеальный   образ  любыми способами, если бы  не зависимость от мнения  окружающих. Поэтому Сомов без особых уговоров выдает сбежавших с урока одноклассников, не выступает против решения Лены Бессольцевой взять всю вину предателя на себя.    В конце концов,  Сомов получает по заслугам, но читатель видит, как далеко может завести   боязнь оказаться хуже, слабее других.  

Заканчивая своё сочинение,  я не могу  не обратиться к точке зрения первооткрывателя термина  «комплекс  неполноценности» Альфреда Адлера: «Быть человеком — значит обладать чувством неполноценности”. Думаю, даже если это так,    задача каждого –  «перенаправить» этот недуг. И вы достигнете невероятных высот!

Текст С. Довлатова: неполный

(1) Комплекс неполноценности – огромная сила. (2) Вот только не ясно – разрушительная или созидательная… (3) Молодой Шикльгрубер увлекался рисованием. (4) Причем творил в сентиментальном духе. (5) С особым рвением изображал цветы. (6) Значительного таланта не обнаружил…

Источник: https://vopvet.ru/news/kompleks_nepolnocennosti_po_s_dovlatovu/2016-12-07-6149

Сочинение по произведению Довлатова. “Зона”

Сергей Довлатов – писатель нашего времени. Он стал известен только в восьмидесятых годах. У нас же в стране его книги появились только в начале девяностых. Вся жизнь писателя была движением, энергией. Родившись в эвакуации 3 сентября 1941 г. в Уфе, он умер в эмиграции 24 августа 1990 г. в Нью-Йорке. С 1978 г.

– двенадцать лет – Довлатов жил в США, где окончательно выразил себя как прозаик. Лауреат премии американского Пен-клуба, он печатался в престижнейшем американском журнале “Ньюйоркер”, где до него из русских прозаиков публиковали лишь Набокова.

Почему же все-таки российский талант на Родине всегда в оппозиции? Не потому ли, что его цель – идеал?

По завету нашей классической литературы место художника – среди униженных и оскорбленных. Он там, где нет правосудия, где угасают мечты, царит беззаконие и разбиваются сердца. Но из темного болота жизни художник извлекает неизвестный до него смысл, образы. Они “темны иль ничтожны” – с точки зрения господствующей морали. А поэтому и сам художник всегда ужасающе темен для окружающих.

https://www.youtube.com/watch?v=tYyYZm3Gwh8

В первую очередь писателя интересовало разнообразие самых простых людей и ситуаций. Соответственно в этом отношении его представление о гении: “бессмертный вариант простого человека”. Вслед За Чеховым он мог бы сказать: “Черт бы побрал всех великих мира сего со всей их великой философией! “

Произведение “Зона”, опубликованное в 1983 г., сначала в Америке, у нас – гораздо позже, имеет второе название – “Записки надзирателя”. Это своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов, описывающих в точности жизнь уголовной колонии. Рассказ ведется от первого лица – человека, работавшего в этой колонии надзирателем.

Он рассказывает о дикости, ужасе мира, в который он попал. Мира, в котором дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировками, насиловали коз. Мира, в котором убивали за пачку чая. Он пишет о людях, живущих в этом мире. О людях с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Но, несмотря на весь ужас и кошмар этого мира, жизнь продолжалась. И в этой жизни даже сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение радости и горя, добра и зла оставалось неизменным. В этой жизни, пишет он, были и труд, и достоинство, и любовь, и разврат, и патриотизм, и нищета.

Были и карьеристы, и люмпены, и соглашатели, и бунтари. Но система ценностей была полностью нарушена. То, что еще вчера казалось важным, отошло на задний план. Обыденное становилось драгоценным, драгоценное – нереальным. В этом диком мире ценились еда, тепло, возможность избежать работы.

В рассказе есть эпизод, где автор рассказывает о человеке, мечтавшем стать на особом режиме хлеборезом. “…Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами”. Для того чтобы занять такое место, в зоне надо было лгать, льстить, выслуживаться, идти на шантаж, подкуп, вымогательство. Любыми путями добиваться своего.

Сравнивая в предисловии к “Зоне” себя с Солженицыным, Довлатов говорит, что книги их совершенно разные. Солженицын был заключенным и описывал политические лагеря. Довлатов же писал о надзирателе в уголовном лагере.

Можно сказать, что довлатовское повествование разделено не на главы, а на абзацы, на микроновеллы, как в чеховском театре, границей между ними является пауза. Любая из них может оказаться роковой.

Отчетливо демократическая ориентация довлатовской прозы сомнений не вызывает. И иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые. В этом он видел нравственное обоснование демократии, и это убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.

Источник: https://home-task.com/sochinenie-po-proizvedeniyu-dovlatova-zona/

Эссе о Довлатове

С детства я помню, как аккуратно отец произносил фамилию – «Довлатов». 

Было в этом имени что-то домашнее, а сюжет ускользал – его начинаешь понимать только когда начинаешь искать себя и спотыкаешься о повторяемость промятого дивана, наследуя (осваивая, преодолевая) от бытового комфорта уныние и усталость от жизни.

По такому сценарию (на кухне или на выходе из уборной), отец и говорил – прочти Довлатова; а я путал его с Филатовым и не отличал Бунина от Куприна.

 Человек, с печальными глазами, чье творчество компас – так можно сказать про любого (приличного) русского литератора, повлиявшего на судьбы какого-то количества читателей. Что же отличает – Довлатова?.. Рассеянный взгляд и невмешательство.

Есть ли, интересно, хоть один человек, кто скажет, что Довлатов изменил его судьбу? Он не Солженицын, не Хемингуэй. В лагере не сидел. Не воевал в Испании. Спецслужбы за ним, как следует, не охотились. Сам уехал…

Кому надо подражать Довлатову? Казарму и тюрьму прошел как-то по касательной, даже оправляться коллективно – не научился, хотя опыт впечатлил.

Русская интеллигенция – как считал Шаламов – без этого дела, не вполне русская интеллигенция. Перефразируя Копелева, у всех нас живущих и думающих есть два общих метода – сочувствие… и это дело.

Довлатов головы не поднимал и открыл низкий жанр в советском образе жизни. Другие смотрели под ноги или внутрь себя.

Когда все самое красивое и грязное отделено тонкой стенкой, трудно от Довлатова ждать чего-нибудь «из Марциала» – он эстетизирует перегной. Не только брежневский, наш – вневременной.

Массивные плечи, сутулая фигура, медвежья походка и рассеянный взгляд, без бороды становящийся детским, застенчивым – он санитар валежника, но не судья ему. Умеет глупо улыбнуться.

«Расти моя корявая сосенка» – красиво. На фоне голубых елей – почти поэзия. Случается, метафоры секонд-хенд; а если коротко: узкой колодке предпочтительнее домашние тапочки, гастроному – барахолка.

Никаких, заранее заготовленных, фраз – они для бумаги. Интереснее рассказывать историю, чем производить впечатление.

Довлатов – хороший папаша, на отца моего похож, такой же раб лампы, не хозяин себе – он находит свой окончательный город. Думаю, он бы мог сказать – прочти Довлатова – но рекомендовал Платонова…

Довлатов разрабатывает эту вечную тему – в русской литературе, со времени пушкинского ренессанса, окрасившуюся багровым закатом мистического реализма – жизнь человека после апокалипсиса… Автобиографичность довлатовских очерков обманчива, но именно от своего лица он произносит без иронии: «ад внутри нас».

Довлатов пишет во второй половине двадцатого века. Пространные измышления Достоевского преобладают в умах трех сотен интеллигентов Москвы и Петербурга, тогда Ленинграда, говоря довлатовским языком, вот и все религиозное возрождение. Два насмерть пропитых автора той поры берутся перевести это чувство пропащего:

Довлатов, понимая, что популярностью фрикаделек среди бедных духом пользуются только легкие неутомительные рассказы, снимает налет мистицизма и философствования, отделяет  от «публики серого вида» одного «маленького гениального человека», преобразует его особо, карикатурно, и подает к столу. 

Венедикт Ерофеев говоря – «издано тиражом в один экземпляр» – не обвиняет цензуру, он подчеркивает интеллектуальную игру, он гурман. Довлатов – автор многотиражный, он замешивает простые ингредиенты, измельчает  скрытые цитаты, их нет необходимости различать, его читатель пресыщен знанием и подготовлен… 

к тюремной баланде и к быстрому питанию. Еще поэтому страдание Довлатова от невозможности печататься выше и проникновеннее, чем у его товарищей по цеху. Ему нужен отклик – «сотни и тысячи» – и сам читатель (его потребности, проблемы, патология, как «объект рыночной торговли»). Пик творчества Довлатова – 1976 год.

В советское болото проникает холодная струя, предвестник перестройки, порождение буржуазного общества – маркетинг – умение смотреть на все, как на предмет рынка. Довлатов предчувствует это едва заметное подводное течение, в его рассказах все что-то перепродают, все в поиске эквивалента и это не всегда водка…

и может быть даже невыгодно. Пример? Финские носки! Довлатов не увидит девяностых, но он предсказывает их – уменье наварить и прогореть, найти рынок сбыта. Америка не только шлифует довлатовский язык и его стиль, она дает богатый материал, которого так не хватало на родине – богатство аналогий и ассоциаций.

Нет оснований утверждать, что Довлатов знал о существовании Питирима Сорокина, и тем более читал его «Взаимное сближение Соединенных Штатов и СССР к смешанному социокультурному типу», но с мастерством – не психолога, именно социолога – описал это сближение и поставил вопрос – просуществует ли?..

еще до Амальрика. Не строй, конечно, – так далеко Довлатов не загадывал – человек, советский человек… и вопреки Амальрику отвечал утвердительно.

Как сказал философ Эрих Соловьев – «мы взяли все худшее от социализма и капитализма».

Соловьев оценил по результатам, Довлатов – предвидел, точнее, предощущал. В его голосе звучат персидские мотивы, а у его героев – восточный характер. В довлатовской прозе нет места подвигу, у него детское «Я» – зощенковское. Данью Арбенину и Ординову звучит довлатовское: «мы есть то, чем себя ощущаем».

У Довлатова Арбенин и Ординов причитают обнявшись: «О, я ничтожный»… «не привлекательный я». Доведенную до невроза, лермонтовскую черту «странного человека» –  «где найду я то, что принужден искать?» – Довлатов примиряет к своей эпохе; а у человека его эпохи – глубокие литературные корни. Если бегло, это:

– «Бедный человек» Розанова, влюбленный в свое «гетто»;

– «Ретортный человек» Достоевского, обращенный к воспоминаниям;

– «Серый человек» Зощенко – оставляющий на асфальте битое стекло…

– «Сокровенный человек» Платонова, живущий в «полосе отчуждения».

Последний, как первая прогулка и любовь, определяет писательскую судьбу… и довлатовский «компромисс» – это платоновское: «не вижу никакого конфликта». «Особый человек» Довлатова сохраняет арбенинское рассеянное стремление примерить отверженную душу и мнение света, ординовское желание обрести покой.

В своем углу… девятнадцатый век требовал от человека безропотно переносить страдание, – «Переносить! Переносить!» – восклицает Арбенин. Двадцатый звал преодолеть… – Преодолеть? – изумляется довлатовское Альтер-эго. Что, интересно, потребует двадцать первый – сплотиться и перетерпеть?.. 

Довлатов органически этого не принимает, его герою естественно – освоиться и жить; а для удовольствия – Чехов… и от американской прозы – мастерство короткого рассказа. Одно отличает Довлатова от его учителей – его герой сопротивляется своей любви к страданию, не юродствует и не ломает голову…    

…но такой же раб лампы – «кто страдает, не грешит» – как все в нашей стране.

P.S.

Довлатов, конечно, изменил судьбу многих: 

хорошая статья Сергея Слепакова в «Русском пионере» (сентябрьский номер)…

Источник: http://novymirjournal.ru/index.php/blogs/entry/esse-o-dovlatove

Писатели-современники о творчестве Сергея Довлатова

Произведения Сергея Довлатова давно уже разлетелись на цитаты, как в свое время рассказы и фельетоны Михаила Зощенко. К сожалению, признание и популярность на родине пришли к писателю лишь после смерти. Никто не скажет и не напишет про его жизнь и творчество лучше, чем его современники. Мы собрали их воспоминания.

Иосиф Бродский

Зависимость реальности от стандартов, предлагаемых литературой, — явление чрезвычайно редкое. Стремление реальности навязать себя литературе — куда более распространенное. Все обходится благополучно, если писатель — просто повествователь, рассказывающий истории, случаи из жизни и т.п.

Из такого повествования всегда можно выкинуть кусок, подрезать фабулу, переставить события, изменить имена героев и место действия. Если же писатель — стилист, неизбежна катастрофа: не только с его произведениями, но и житейская.

Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи.

Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.

Соломон Волков

Я бы сравнил Довлатова с Высоцким, популярность которого была «от пионеров до пенсионеров», причем в самых разных кругах общества. Последними признали Довлатова те, кого в Америке называют «академиками», университетская профессура.

Но в их кругу, конечно, популярность Довлатова не сравнится с таковой Бродского или даже Пригова, Сорокина и Пелевина. С Довлатовым происходит то, что Саша Генис обозначил так: «То, что трудно читается, легко объясняется, и наоборот».

Анатолий Найман

Он производил впечатление человека, которому доступно все, чего он ни пожелает: любая дружба, любая ответная влюбленность, свобода, деньги, элегантный костюм, беспредельная сила, любой талант. В действительности, однако, дела обстояли не так роскошно.

Денег практически не было, влюблялись не только в него, друзьями становились, пусть на несколько дней, люди, которых он не знал по имени.

Даже сила оказывалась достаточной лишь для перемещения в пространстве одного его могучего тела, и когда он помогал переезжать на новую квартиру моему брату, в ход пошли валидол и система длительных перекуров.

И талант. Он был наглядно талантлив, бесспорно талантлив, талантливо талантлив.

Он был много одаренней писателя Довлатова, хотя он мог предъявить свои достижения «по гамбургскому счету» и в литературе. Подозреваю, что писательство было для него еще и средством отгородиться от порядков и людей, так или иначе терзающих каждого. Он был ранимый человек и своими книгами защищался, как ширмой.

В конце концов всякая ширма берет на себя функции стены, как всякая маска — лица. Он ее украшению и укреплению отдавал почти все силы, публика таким его и воспринимала, таким и судила. Но жить ему было настолько же неуютно, как тем из нас, кто пользуется любой возможностью эту неуютность подчеркнуть и свою позицию отчужденности, то есть другую ширму, продемонстрировать.

Евгений Рейн

Он какое-то время в эмиграции писал на русские, советские темы, а потом остановился и долго не писал вообще. И это был мучительный для него период.

Потом Серёжа написал два или три небольших и не самых удачных рассказа из эмигрантской русской жизни.

Советский, русский материал был исчерпан, а на американские темы он писать не хотел или не мог — в общем, перед концом он был в ужасной депрессии, сильно пил.

Александр Генис

По-моему, Довлатов, заново открывший «средний штиль» Ломоносова, и сам не заметил совершённой им революции. Сергей просто физически не выносил, когда пишут «пах» вместо «пахнул», а за «представлять из себя» мог, как я выяснил, преследовать неделями.

Возделывая и пропалывая наш грамматический садик, Довлатов расчистил почву для всех. В «Новом американце» все стали взыскательными читателями других и настороженными писателями для себя.

Боясь позора, мы, готовые отвечать за каждое лишнее, неточное или скучное слово, писали, озираясь, как в тылу врага.

Валерий Попов

Если ему не хватало жизни, он создавал искусственное поле напряжения, переживания. Проклятье писателя в том, что лоб себе разобьет, но историю расскажет. Осторожность тут неуместна. Кровь — и есть чернила. Он кровью писал.

Своей и чужой тоже, потому что чужая кровь тоже на нем, он «вырезал» образы из окружающих. Начиная с образа собственного отца — и его он не пожалел «ради красного словца». В его руках все становилось ярче, интереснее, литературнее — и страшней.

И с этим приходится смириться.

Лев Лосев

Довлатов знал секрет, как писать интересно. То есть он не был авангардистом. После многих лет приглядывания к литературному авангарду я понял его главный секрет: авангардисты — это те, кто не умеет писать интересно. Чуя за собой этот недостаток и понимая, что никакими манифестами и теоретизированиями читателя, которому скучно, не заставишь поверить, что ему интересно, авангардисты прибегают к трюкам. Те, кто попроще, сдабривают свои сочинения эксгибиционизмом и прочими нарушениями налагаемых цивилизацией запретов. Рассчитывают на общечеловеческий интерес к непристойности. Те, кто неначитанней, посмышленее, натягивают собственную прозу на каркас древнего мифа или превращают фабулу в головоломку. Расчет тут на то, что читателя увлечет распознавание знакомого мифа в незнакомой одежке, разгадывание головоломки. И этот расчет часто оправдывается. Чужое и общедоступное, не свое, не созданное литературным трудом и талантом, подсовывается читателю в качестве подлинного творения. Это можно сравнить с тем, как если бы вас пригласили на выступление канатоходца, а циркач вместо того, чтобы крутить сальто на проволоке, разделся догола и предложил вам полюбоваться своими приватными частями. Или вместо того, чтобы ходить по проволоке, прошелся бы по половице, но при этом показывая картинки с изображениями знаменитых канатоходцев.

Источник: https://eksmo.ru/interview/pisateli-sovremenniki-o-tvorchestve-sergeya-dovlatova–ID3139135/

С. Д. Довлатов

Сергей Довлатов (1941-1990) сам превратил свою биографию в литературное произведение. Читатель Довлатова знает о его жизни гораздо больше, чем может рассказать самый осведомленный биограф.

Семья (цикл “Наши”), учеба в университете, исключение, служба во внутренних войсках (книга “Зона”), первые литературные опыты, литературный андеграунд, группа “Горожане”, ленинградская литературная среда конца 1960-х годов, общение с Бродским (“Невидимая книга”), работа журналистом в Эстонии (цикл “Компромисс”), редактором в детском журнале “Костер”, публикация неудачной (официозной) повести-очерка в журнале “Юность”, запрет на

https://www.youtube.com/watch?v=qrK6rOx4pmk

Публикацию сборника его рассказов, бесконечные отказы из советских издательств и журналов, работа экскурсоводом в Пушкинском заповеднике (повесть “Заповедник”), эмиграция (“Филиал”, “Иностранка”), краткая, но бурная история жизни и гибели газеты “Новый американец”, редактируемой Довлатовым (“Невидимая газета”); литературный успех в США, публикации в журнале “Нью-Йоркер” (где до Довлатова из русских писателей печатался только Набоков) – все эти сюжеты, иной раз с многочисленными вариациями, описаны самим Довлатовым. Разве что ранняя смерть и феноменальная популярность в постсоветской России (его трехтомник был переиздан трижды в течение двух лет, общим тиражом в 150 тыс. экземпляров) – остались за пределами довлатовской прозы. Довлатов неуклонно претворяет автобиографический материал в метафоры, а точнее, в анекдотические притчи. О чем? Две взаимосвязанные темы занимают его на протяжении всего творчества: взаимоотношения литературы и реальности, с одной стороны, абсурда и нормы – с другой. Нетрудно увидеть в этих темах связь с важнейшими художественно-философскими сюжетами постмодернизма, вырастающими вокруг проблемы симуляции и симулякров, с одной стороны, и диалога с хаосом – с другой.

Уже в ранней книге “Зона”, повествующей о службе автора (в книге лирический герой носит имя Борис Алиханов) в лагерной охране, Довлатов сопровождает лагерные рассказы комментирующими письмами к издателю, Игорю Ефимову.

Лагерный мир в этих комментариях помещен в достаточно широкий литературный контекст. В сущности, принципиальная несовместимость литературного – а шире: культурного, рационального, сознательного – опыта с реальностью и рождает у Довлатова ощущение абсурда как нормы жизни.

Так, по Довлатову, никакой существенной разницы между охранниками, вообще “вольными” и заключенными не существует.

Парадоксальная эпичность, вырастающая на почве абсурда, становится отличительной чертой довлатовского стиля.

Но как абсурд может стать материалом для эпоса, если эпос предполагает масштабные связи, соединяющие человека с мирозданием, а абсурд как раз характеризует отсутствие каких бы то ни было связей – полную бессвязность? Эпос созидает, а абсурд распыляет.

Эпос центростремителен, абсурд – центробежен. Эпос тяготеет к монументальности, абсурд – к фрагментарности и минимализму. Оригинальность довлатовской поэтики объясняется именно тем, что она строится на этом оксюморонном сочетании абсурдности и эпичности.

Довлатовские повторения, быть может, самое характерное воплощение этого странного синтеза. Кроме того, абсурд у Довлатова обладает особой “скрытой теплотой”, обнаруживающей (или подтверждающей) человеческое родство.

Абсурд у Довлатова приобретает черты постмодернистского компромисса между несовместимо полярными состояниями и понятиями. Абсурд одновременно оказывается уникальным и универсальным, он примиряет повторяемость и неповторимость. Благодаря абсурду эпический мир Довлатова наполняется лирическим смыслом, и наоборот: все лирическое предстает в виде эпического предания,

Довлатовский абсурд не делает мир постижимым, он делает мир понятным. И это, пожалуй, самый удивительный парадокс довлатовской поэтики.

(No Ratings Yet)

Источник: https://goldsoch.info/s-d-dovlatov/

Типичное сочинение (по тексту С. Довлатова)

ЭТО НЕПЕРЕВОДИМОЕ СЛОВО — “ХАМСТВО”

Рассказывают, что писатель Владимир Набоков, годами читая лекции в Корнельском университете юным американским славистам, бился в попытках объяснить им «своими словами» суть непереводимых русских понятий — «интеллигенция», «пошлость», «мещанство» и «хамство».

Говорят, с «интеллигенцией», «пошлостью» и «мещанством» он в конце концов справился, а вот растолковать, что означает слово «хамство», так и не смог. Обращение к синонимам ему не помогло, потому что синонимы — это слова с одинаковым значением, а слова «наглость», «грубость» и «нахальство», которыми пытался воспользоваться Набоков, решительным образом от «хамства» по своему значению отличаются.

 Наглость — это в общем-то способ действия, то есть напор без моральных и законных на то оснований, нахальство — это та же наглость плюс отсутствие стыда, что же касается грубости, то это скорее — форма поведения, нечто внешнее, не затрагивающее основ, грубо можно даже в любви объясняться, и вообще действовать с самыми лучшими намерениями, но грубо, грубо по форме — резко, крикливо и претенциозно.

Грубость, наглость и нахальство травмируют окружающих, но все же оставляют им какой-то шанс, какую-то надежду справиться с этим злом и что-то ему противопоставить.

 Помню, еду я в ленинградском трамвае, и напротив меня сидит пожилой человек, и заходит какая-то шпана на остановке, и начинают они этого старика грубо, нагло и нахально задевать, и тот им что-то возражает, и кто-то из этих наглецов говорит: «Тебе, дед, в могилу давно пора!» А старик отвечает: «Боюсь, что ты с твоей наглостью и туда раньше меня успеешь!» Тут раздался общий смех, и хулиганы как-то стушевались. То есть — имела место грубость, наглость, но старик оказался острый на язык и что-то противопоставил этой наглости. С хамством же все иначе. Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом — умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство — это всегда «сверху вниз», это всегда «от сильного — слабому», потому что хамство — это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство — это неравенство. 

Десять лет я живу в Америке, причем не просто в Америке, а в безумном, дивном, ужасающем Нью-Йорке, и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь — почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные — тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, — в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно”. 

                                                                                                                                                                                              (С. Довлатов)

 Сочинение 

Внимание:

В работе полностью сохранены стиль, орфография и пунктуация автора

Такое явление, как хамство, мы встречаем достаточно часто. К сожалению, оно очень плотно «въелось» в нашу жизнь. Для кого-то хамское поведение даже стало нормой. Я думаю, что именно вопросу о хамстве в нашей жизни посвящён данный текст.

Увы, но эта проблема актуальна во все времена. Что же такое хамство? Лично я полностью согласен с Довлатовым: «хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые…» .

С хамством необходимо бороться, но не встречной грубостью.

Корней Иванович Чуковский, гуляя по бульвару, однажды увидел, как группа подростков громко ругается матом. Когда писатель подошёл к ним, то услышал шквал брани в свой адрес. В ответ он лишь выразил своё сожаление, даже сочувствие безнравственности молодых людей, чем наверняка удивил хамов.

Но самое страшное в хамстве, с моей точки зрения, когда кто-то использует его, чтобы «пропиарить» себя.

Когда Владимир Жириновский обвиняет рядового полицейского во всех грехах силовых структур, хамит ему, снимает с него фуражку, утверждая, что тот не имеет права её носить, мне становится противно.

Быть  может, сотрудник действительно не прав, но зачем в такой грубой форме указывать ему на это? Такая манера поведения является частью имиджа известного политика. А ведь всё это показывают по телевизору…

Хамство можно и нужно победить, но это удастся сделать только тогда, когда каждый осознает всю его мерзость.

Оценка работы

Критерий	За что начисляются баллы?	Максимально	В данномсочинении	Итого
К1	Формулировка проблемы исходного текста	1	есть	1
К2	Комментарий к проблеме	2	нет
К3	Отражение позиции автора	1	нет
К4	Своё мнение и его аргументация	3	есть	2
К5	Смысловая цельность, связность,последовательность изложения	2	есть	1
К6	Точность и выразительность речи	2	есть	2
К7	Орфография	3	0 ошибок	3
К8	Пунктуация	3	0 ошибок	3
К9	Соблюдение языковых норм	2	0 ошибок	2
К10	Соблюдение речевых норм	2	0 недочётов	2
К11	Соблюдение этических норм	1	есть	1
К12	Фактологическая точность	1	есть	1
Всего:	23	18

Практикум

Грамотность

К7. Соблюдение орфографических норм 

Найди в сочинении орфографические ошибки. 

Всего:  орфографических ошибок нет 

К8. Соблюдение пунктуационных норм

Найди в сочинении пунктуационные ошибки.

Всего: пунктуационных ошибок нет

К9. Соблюдение языковых норм 

Найди в сочинении нарушения языковых норм.

Всего: нарушений языковых норм нет

К10. Соблюдение речевых норм

Найди в сочинении нарушения речевых норм.

Всего:  грубых нарушений речевых норм нет

Рекомендация:

1. «Корней Иванович Чуковский, гуляя по бульвару, однажды увидел, как группа подростков громко ругается матом». В этой фразе нарушен порядок слов, правильно: Корней Иванович Чуковский, однажды гуляя по бульвару, увидел…

Содержание сочинения

К1. Формулировка проблем исходного текста

Верно ли сформулирована проблема исходного текста?

Проблема исходного текста сформулирована верно. Но содержание, соответствующее К1, К2, К3 и частично К4, даётся в одном абзаце.

К К1 относятся предложения: «Такое явление, как хамство, мы встречаем достаточно часто. К сожалению, оно очень плотно «въелось» в нашу жизнь. Для кого-то хамское поведение даже стало нормой.

 Я думаю, что именно вопросу о хамстве в нашей жизни посвящён данный текст». 

Рекомендация: Тема, проблема, вопрос – это разные понятия. Не рекомендую использовать эти слова в С1 в качестве синонимов. «Критерии оценивания» предписывают рассматривать именно проблемы исходных текстов. Поэтому правильно было бы писать: «Я думаю, что именно проблеме хамства в нашей жизни посвящён данный текст».

К2. Комментарий к сформулированной проблеме исходного текста

Успешно ли выполнен комментарий к проблеме?

Комментарий к проблеме не получился. Фраза «Увы, но эта проблема актуальна во все времена» не может считаться полноценным комментарием. 

Если бы автор сочинения выделил по абзацу для каждого критерия, то краткость и легковесность К2 бросились бы ему в глаза. Думаю, что это заставило бы выпускника предложить более содержательный и объёмный комментарий к проблеме.

К3. Отражение позиции автора исходного текста

Верно ли отражена позиция автора исходного текста?

Позиция автора исходного текста  не отражена.

«Что же такое хамство? Лично я полностью согласен с Довлатовым: «хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые…» .

С хамством необходимо бороться, но не встречной грубостью» – это фрагмент, соответствующий К4.

Последнее предложение было бы логичнее перенести в следующий абзац, он могла бы сыграть роль фразы, вводящей аргумент в текст С1. Нарушение абзацного членения учитывается К5.

К4. Аргументация собственного мнения по проблеме

Как выражено и аргументировано мнение автора сочинения относительно проблемы исходного текста?

Мнение автора сочинения выражено: «Что же такое хамство? Лично я полностью согласен с Довлатовым: «хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые…».

С хамством необходимо бороться, но не встречной грубостью». Однако аргументация полностью построена на эпизодах общественной жизни.

Аргумента из литературы автор не привёл, а именно аргумент из литературного источника даёт возможность выставить за К4 максимально возможные 3 балла.

«С хамством необходимо бороться, но не встречной грубостью. Корней Иванович Чуковский, гуляя по бульвару, однажды увидел, как группа подростков громко ругается матом. Когда писатель подошёл к ним, то услышал шквал брани в свой адрес. В ответ он лишь выразил своё сожаление, даже сочувствие безнравственности молодых людей, чем наверняка удивил хамов». См. также рекомендацию из К10.

К11. Соблюдение этических норм

Соблюдены ли этические нормы?

Этические нормы соблюдены.

К12. Соблюдение фактологической точности

Есть ли в сочинении фактические ошибки? 

Фактологическая точность соблюдена.

Речевое оформление

К5. Смысловая целостность, речевая связность и последовательность изложения

Оцени смысловую целостность, связность и последовательность изложения.

Максимальная оценка – 2 балла. Если в работе есть нарушение абзацного членения, то ставится 1 балл. В сочинении есть недостаток: нарушение абзацного членения (см.: К4).

К6. Точность и выразительность речи

Оцени точность и выразительность речи.

Максимальная оценка – 2 балла. Максимальная оценка ставится, если нет замечаний по К10. 
Замечание по К10 не столь существенно, чтобы снизить оценку за К10 и К6. Автор пишет достаточно точным и выразительным языком.

Источник: http://russkiy-na-5.ru/articles/619

Сергей Донатович Довлатов – Литература. 11 класс. Часть 2. – Произведения школьной программы

Сергей Донатович Довлатов

(1941-1990)

Основные даты жизни и творчества

1941, 3 сентября — родился в Уфе.

1944 — семья вернулась из эвакуации в Ленинград.

1959 —1962 — учеба на филологическом факультете Ленинградского университета (не окончил).

1962 —1965 — служба в Советской армии, впечатления от которой отразились в повести «Зона» (1982).

1972 —1975 — журналистская работа в Таллине, отчасти воспроизведенная в сборнике «Компромисс» (1981).

1977 — в Америке, в тамиздате публикуется первая «Невидимая книга».

1978 — эмиграция, журналистская и литературная работа в Нью-Йорке.

1983 — выходит повесть «Заповедник». 1986 — публикация книги «Чемодан». 1990, 24 августа — умер в Нью-Йорке.

 

Художественный мир прозы Довлатова

Профессия: рассказчик

Сергей Донатович Довлатов родился в самом начале Великой Отечественной войны в эвакуации в Уфе, большую часть жизни прожил в Ленинграде, умер в эмиграции в Нью-Йорке и стал одним из любимых писателей конца XX века всюду, где читают по-русски.

В его записных книжках есть классификация разных типов авторов, напоминающая ту, которую мы уже использовали в учебнике 10-го класса (поэт — писатель — литератор).

«Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик — на уровне сердца, ума и души. Писатель — на космическом уровне.

Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди».

«Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем, — объясняет он в интервью. — Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же.

Писатель занят серьезными проблемами — он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны жить люди. Арассказчик пишет о том, КАК живут люди.

Мне кажется, у Чехова всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель?» («Дар органического беззлобия», 1990).

Среди других русских классиков Довлатов особо выделял Чехова.

«Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим хочется быть только на Чехова»(«Записные книжки»).

Довлатов-человек напоминал Чехова высоким ростом. Довлатов-рассказчик походит на Чехова много больше.

Во-первых, краткостью (Чехов, как мы помним, считал ее сестрой таланта). Довлатов написал дюжину книг. Это либо сборники рассказов («Зона», «Компромисс», «Наши»), либо короткие повести («Заповедник», «Филиал»). Единственный законченный Довлатовым роман остался в рукописи.

(Чехов тоже так и не написал романа, хотя одно время работал над ним.) Все, что необходимо, рассказчик Довлатов умел сказать в малых эпических жанрах. «Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения…» — признавался И.

Бродский («О Сереже Довлатове», 1992).

Во-вторых, общей оказывается исходная точка чеховского и довлатовского художественных миров. Заглянем еще раз в довлатовские «Записные книжки».

Там много фраз-афоризмов, то непритязательно-смешных, то задумчиво-печальных: «Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье»; «Гений — это бессмертный вариант простого человека».

Там не меньше словесной игры, смешных фамилий, оговорок, переделанных цитат (с такими языковыми «молекулами» любят работать авторы-«часовщики»): «Опечатки: “Джинсы с тоником”, “Кофе с молотком”; “Две грубиянки — Сцилла Ефимовна и Харибда Абрамовна”; “Балерина — Калория Федичева”; “Рожденный ползать летать… не хочет!”». Но больше всего там коротких историй о себе и других, об известных всем персонажах и известных только автору родственниках, друзьях и знакомых.

«Соседский мальчик ездил летом отдыхать на Украину. Вернулся. Мы его спросили:

— Выучил украинский язык?

— Выучил.

— Скажи что-нибудь по-украински.

— Например, мерси».

«Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема: “Образ лишнего человека у Пушкина”.

Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:

— Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?

— Мне?

— Вам.

— Недели три. А что?

— Так, — говорит Мануйлов, — интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут».

«Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были — за. Один Якобсон (известный филолог Р.О. Якобсон. — И. С.) был — против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.

Наконец коллеги сказали:

— Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.

— Ну и что? — удивился Якобсон. — Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!»

Когда автор «Евгения Онегина» замечает, что герой хранил в памяти «дней минувших анекдоты», он подразумевает не просто смешные и краткие, а примечательные, характерные истории, отражающие какие-то существенные черты известных людей и исторической эпохи.

Довлатов не только собирает и пересказывает анекдоты в записных книжках. Многие его сюжеты (как и чеховские) имеют анекдотическую природу, вырастают из анекдота.

После Пушкина, в писательскую эпоху, к анекдоту стали относиться высокомерно-снисходительно, не считая его серьезным жанром. Лескова и Чехова некоторые критики презрительно называли писателями-анекдотистами.

Но один из современников Довлатова, писатель и литературовед А. Д.

Синявский (придумавший себе футуристски-провокационный псевдоним Абрам Терц), создал настоящий панегирик анекдоту, увидев в этом сверхкратком жанре романную широту и философскую глубину.

«Если мы представим себе анекдоты в виде бесконечной цепочки, то она, эта цепочка, охватит чуть ли не все искомые или возможные положения человека на земле. Как таблица химических элементов Менделеева, оставляющая пустоты, незаполненные ячейки для новых валентностей, для новых анекдотов.

Общий заголовок этой таблицы, составленный из юмористических притч, гласит: “человеческое бытие”, “человеческое существование”. И эта воображаемая таблица будет отличаться не только полнотой охвата, но философским спокойствием, мудрым юмором, снисходительной высшей точкой зрения на жизнь и на все на свете» (Абрам Терц.

«Анекдот в анекдоте», 1978).

В своем размышлении об анекдоте Синявский дважды отсылает к еще одному важному для понимания прозы Довлатова понятию — юмору. В записных книжках Довлатова есть афоризм и о нем: «Юмор — инверсия жизни. Лучше так: юмор — инверсия здравого смысла. Улыбка разума». В довлатовской статье есть чуть более подробное объяснение.

«Юмор… не цель, а средство, и более того, — инструмент познания жизни: если ты исследуешь какое-то явление, то найди — что в нем смешного, и явление раскроется тебе во всей полноте».

Юмор в отличие от других видов комического прекрасно сочетается с печалью и даже трагизмом, снисходительностью к людям и философским отношением к несовершенству бытия. Немецкий философ А. Шопенгауэр специально подчеркивал скрывающуюся в юморе «глубочайшую серьезность» .

Но и отсутствие чувства драмы — такая же беда».

Чувство драмы, обычно связано в прозе Довлатова с находящимся в центре повествования рассказчиком. В разных книгах он носит различные имена: Алиханов («Зона»), Далматов («Филиал»). Но в «Компромиссе», «Наших», «Чемодане» его зовут так же, как и автора: Сергей Довлатов.

Довлатова-героя, как и других персонажей довлатовской прозы, носящих реальные имена, конечно, нельзя полностью отождествлять с его создателем. Особенностью писательской манеры является правдоподобная выдумка, замаскированная под реальность. Сергей Довлатов — один из литературных героев, образов рассказчика Довлатова.

«Дело в том, что жанр, в котором я, наряду с другими, выступаю, это такой псевдодокументализм. Когда все формальные признаки документальной прозы соблюдаются, то художественными средствами ты создаешь документ… И у меня в связи с этим было много курьезных ситуаций, когда люди меня поправляли.

Читая мои сочинения, они говорили, все это было не так, например, ваш отец приехал не из Харбина, а из Владивостока. Или история моего знакомства с женой несколько раз воспроизведена в моих сочинениях, и каждый раз по-разному.

Я очень многое выдумал», — признавался писатель в одном из интервью («Писать об абсурде из любви к гармонии», 1990).

Отказываясь от писательских претензий на учительство, претендуя всего лишь на анекдотическую историю современной жизни, рассказывая о том, как живут люди, Сергей Довлатов вовсе не отрицал огромного воздействия литературы на человека, но связывал его (и в этом он тоже похож на Чехова) не с проповедью, а с литературным качеством произведения, определяемым талантом.

«Когда вы читаете замечательную книгу, слушаете прекрасную музыку, разглядываете талантливую живопись, вы вдруг отрываетесь на мгновение и беззвучно произносите такие слова:

“Боже, как глупо, пошло и лживо я живу! Как я беспечен, жесток и некрасив! Сегодня же, сейчас же начну жить иначе — достойно, благородно и умно…”

Вот это чувство, религиозное в своей основе, и есть момент нравственного торжества литературы, оно, это чувство, — и есть плод ее морального воздействия на сознание читателя, причем воздействия, оказываемого чисто эстетическими средствами…» («Блеск и нищета русской литературы», 1982).

Подведем итог. Вообразим творческую анкету Сергея Довлатова.

Любимый жанр —рассказ или короткая повесть.

Форма мышления — анекдот.

Личные предпочтения, свойство таланта — юмор.

Задача — рассказать о том, как живут люди.

Сверхзадача — заставить читателя задуматься и — если возможно — хоть чуть-чуть измениться.

«Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы… Одним из таких серьезнейших ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением…

Значит, абсурд и безумие становятся чем-то совершенно естественным, а норма, то есть поведение нормальное, естественное, доброжелательное, спокойное, сдержанное, интеллигентное, — становится все более из ряда вон выходящим событием…

Вызывать у читателя ощущение, что это нормально, — может быть, вот в этом заключается задача, которую я предварительно перед собой не ставил, но это и есть моя тема, тема, которую не я изобрел и не я один посвятил ей какие-то силы и время.

Если нужны красивые и, в общем, точные и верные слова, то это попытка гармонизации мира» («Писать об абсурде из любви к гармонии»).

«Чемодан»: вещие вещи

Все эти сложные проблемы рассказчик Довлатов мог и умел поставить и раскрыть через внешне непритязательный анекдот. Структуру довлатовской книги можно представить таким образом: медленно вращается колесо «большого», центрального сюжета, а на нем беспрерывно и весело позвякивают бубенчики анекдотов.

Присмотримся пристальнее к нескольким историям, из которых слагается «Чемодан» (1986), одна из лучших довлатовских книг, написанная в эмиграции в Америке, но посвященная, как и почти вся проза Довлатова, России.

Чемодан «Чемодана», кажется, реален. «Вы уехали почти в 37 лет, с одним чемоданом, перевязанным бельевой веревкой…» — интересуется американский литературовед. «Да, чемодан был неказистый. Все так, и что же?» — соглашается и задает ответный вопрос Довлатов (Дж.Глэд «Беседы в изгнании», 1991).

Но у чемодана, возможно, существуют литературные прототипы.

«Всеми фибрами своего чемодана он стремился за границу» — замечено в записных книжках И. Ильфа, по жанру похожих на записные книжки Довлатова, которые мы цитировали.

Одна старушка жалуется другой, что уехавший сынок оставил дома ненужный чемодан, и она никак его не может пристроить:

под кроватью будет пылиться, на шкаф не помещается, шкаф на чемодан у людей ставить не принято. «Чемодан, он чемоданом останется — и ничего для него не придумаешь нового. Если бы, например, стол или шкаф, или, к примеру, диван какой, так на диване сидеть еще можно. А чемодан не пригоден к этому. Горе мне с чемоданом!»

В предисловии к довлатовской книге чемодан оказывается к этому пригоден. Наказанный сын отправляется в шкаф.

«Сынок провел в шкафу минуты три. Потом я выпустил его и спрашиваю:

— Тебе было страшно? Ты плакал?

А он говорит:

— Нет. Я сидел на чемодане».

Но главная, новая, выдумка в другом. Чемодан в довлатовской книге — хранитель «пропащей, бесценной, единственной жизни» (любимый писательский психологический оксюморон).

Книга начинается эпиграфом из А.Блока: «…Но и такой, моя Россия, / ты всех краев дороже мне…» Вспомним этот блоковский текст:

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

Три раза преклониться долу,

Семь — осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне… —

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

Источник: https://scribble.su/school-literature/lit-11-suxix/20.html