Сочинения об авторе петрушевская

Сочинение по рассказу Петрушевской «Страна»

Перед нами главная героиня рассказа: одинокая, спившаяся, «со следами былой красоты на лице» женщина.

Она – «никому не видимая» мать той уже вроде бы никому не нужной вялой, белой, крупной девочке, играющей в старые игрушки. Потеряла прошлое, потеряла счастье.

Замкнулась в нынешнем мире повседневности, только тихо существуя в своей однокомнатной квартире. «Всё не ладится в этой квартире…» – пишет Дмитрий Быков.

Во мне этот самый «яркий блондин» с женскими чертами внешности вызывает отталкивающее чувство. А его новая избранница «жёсткого склада», как я считаю, является полной противоположностью его прежней жене.

Но мне кажется, что мать всё-таки ждёт возвращения отца её дочери, каждый раз ожидая «пока решится там у них, на том конце телефонного провода».

И снова в безысходности «бежит в гастроном за очередной бутылкой».

Подобные события, полные безнравственности, могли бы произойти с кем угодно и где угодно. Однако, как сказал один римский философ Сенека, «пока человек жив, он никогда не должен терять надежды».

У каждого есть своя «страна», в которую он может окунуться «в минуты душевной невзгоды».

У матери с дочерью же этой единственной страной является сон, который, к сожалению, когда-то прервётся «чтобы бежать по тёмной, морозной улице куда-то и зачем-то, в то время как нужно было бы никогда не просыпаться».

Людмилу Петрушевскую долго не печатали, так как ее рассказы считали слишком мрачными. В одном рассказе — самоубийство («Грипп»), в другом — помешательство («Бессмертная любовь»), в третьем — проституция («Дочь Ксении»), в четвертом — прозябание несчастной семьи запрещенного и забытого писателя («Козел Ваня»).

Рассказы, о которых пойдет речь, были написаны в конце шестидесятых—начале восьмидесятых годов. В своих произведениях Петрушевская описывает современную жизнь, далекую от благополучных квартир и официальных приемных.

Невозможно не сказать о своеобразном языке Петрушевской.

Писательница на каждом шагу пренебрегает литературной нормой, и если у Зощенко, например, автор выступает от имени внелитературного рассказчика, а Платонов создал собственный язык на основе общенародного, то тут мы имеем дело с вариантом той же задачи.

Петрушевская при отсутствии рассказчика пользуется языковыми нарушениями, встречающимися в разговорной речи. Они не принадлежат ни рассказчику, ни персонажу. У них своя роль. Они воссоздают ту ситуацию, при которой возникают в разговоре. На таком необычном построении и звучании и держится ее проза.

Петрушевская пишет короткие рассказы. Среди них есть такие, что занимают две-три странички. Но это не миниатюры, не этюды или зарисовки, это рассказы, которые и короткими-то не назовешь, если учесть объем входящего в них жизненного материала.

И вот странность — она о них не рассказывает, а только упоминает. Может быть, потому не рассказывает, что ничего не происходит? Да нет, происходит, еще как происходит — дядю Гришу убивают.

Но об убийстве мы узнаем от нее почти случайно, из попутного, сделанного вскользь замечания.

Чуть ли не в каждом абзаце обсуждается опасность одинокого проживания на отшибе, вступающая в противоречие с чувством безопасности, которое испытывает героиня и которому, удивляясь, она придает какое-то преувеличенное значение. Мотив опасности (безопасности) звучит на протяжении всего рассказа.

Что-то водевильное, анекдотическое содержится в капризе обстоятельств, несмотря на убийство.

А рассказ-то грустный. Что именно вызывает горькое чувство? Смысл складывается из разнородных элементов, из обмолвок и повторов, топтания на месте, проходных сценок и отступлений, сплошного, можно сказать, отступления, ибо отсутствует сюжетная линейность. На что это похоже? На стихи. Сюжет в поэзии строится иначе, чем в прозе, — свободно, ассоциативно, непоследовательно.

Вместо того чтобы развиваться, сюжет у Петрушевской концентрируется вокруг какого-то одного момента или эпизода. Например, «Удар грома». Само название концентрирует внимание на одном моменте.

Внезапное вмешательство в телефонный разговор третьего лица, очевидно по параллельному телефону, было воспринято героиней как удар грома и положило конец и телефонному разговору, и вообще знакомству.

Между делом выясняется характер восьмилетних отношений действующих лиц — некоего Зубова и его приятельницы Марины, их семейные обстоятельства и служебное положение, но согласно строению сюжета все эти сведения предстают как дополнительный материал к минутной ситуации телефонного разговора.

В рассказе «Милая дама» описан момент отъезда. Человек сидит в такси на заднем сиденье и посылает прощальную улыбку снизу вверх, адресованную молодой женщине, «милой даме», с которой расстается навсегда. То, что читателю сообщается о нем и о ней, пристегнуто к этому моменту: в центре сюжета — одна прощальная сцена.

Не развертывая, а, наоборот, сворачивая жизненное событие, Петрушевская выделяет в нем проходной эпизод, не итоговый результат: телефонный разговор, отъезд в такси.

Например, в рассказе «Удар грома» только в одном абзаце четыре раза повторяется слово «факт» и три раза — «плоскости». Видно, заинтересованность в предмете совершенно переключила внимание рассказчика с формы речи на суть дела.

Не будет преувеличением сказать, что весь текст буквально прошит повторяющимися словами и словосочетаниями, которые изредка разбавлены выпадающими из стиля и потому особенно красноречивыми выражениями вроде «нежные лепестки» — о люстре.

Страстное разбирательство — вот что такое жизнь в рассказах Петрушевской. Она — лирик, и, как во многих лирических стихах, в ее прозе нет лирического героя и не важен сюжет. Ее речь, как речь поэта, сразу о многом. Конечно, не всегда сюжет ее рассказа незначителен, но главное в ее прозе — всепоглощающее чувство, создаваемое потоком авторской речи.

В литературе шестидесятых—восьмидесятых годов Л. Петрушевская не осталась не замеченной благодаря ее способности соединять поэзию и прозу, которая придает ей особую, необычайную манеру повествования.

Источник: http://www.rlspace.com/sochinenie-po-rasskazu-petrushevskoj-strana/

2. Анализ рассказа л.С.Петрушевской «Страна»

По
жанру рассказы Л.С.Петрушевской напоминают
миниатюры, этюды, зарисовки, но сама
писательница настаивает на том, что это
рассказы, которые нельзя назвать
короткими, если задуматься над глубиной
их проблематики и объемом жизненного
материала.

Автор поднимает в своих
произведениях проблемы одиночества,
бесприютности, неустроенности

человеческих
судеб, равнодушия окружающих. Не является
исключением в этом плане и рассказ
«Страна».

В первых же строчках рассказа
показывается её одиночество: «тихая,
пьющая женщина…никому не видимая».
Каждый день она «тихо пьёт», и это
становится смыслом её существования,
способом

спрятаться
от проблем, от одиночества, от жизни.

Но
перед нами Мать, имеющая дочь! Разве
может быть она одинока и несчастлива?
«Дочь вялая, белая, крупная девочка,
даже и на отца не похожая», пока мать
тихо пьёт, «обычно играет». Девочке всё
равно, «чай ли пьёт мать или лекарство»,
«она тихо играет на полу в свои старые
игрушки». Вот и всё, что сказано о дочери
в рассказе.

Ни детской радости, ни
ребячьих шалостей, ни привязанности к
матери. Рассказывая очередную маленькую
трагедию, писательница показывает, как
обычно это происходит: после предательства
со стороны

«Раньше
бывало так, что, пока дочь не засыпала,
ни о какой бутылке не было речи, а потом
всё упростилось, всё пошло само собой…»
И теперь «мать всё обсчитывает,
рассчитывает и решает, что ущерба в том
нет, если то самое количество денег,
которое ходило бы на обед, будет уходить
на вино, – девочка сыта в детском саду,
а ей самой не надо ничего».

Жизнь
главной героини представляет собой бег
по замкнутому кругу: «она каждый вечер,
как бы ни была пьяной, складывает вещички
своей дочери для детского сада, чтобы
утром всё было под рукой»; «обе укладываются
спать, гасят свет, а утром встают как ни
в чём не бывало и бегут по морозу, в
темноте в детский сад»; «кладёт трубку
и бежит в

гастроном
за очередной бутылкой, а потом в детский
сад за дочкой»; «бежать по тёмной,
морозной улице куда-то и зачем-то».
Пространство в рассказе подчёркивает
и одиночество героини, и равнодушие
окружающих к её судьбе, и бесполезность
её существования: то это замкнутость
однокомнатной квартиры, то недолгое
пребывание в гостях, в чужом замкнутом
пространстве, то попытка вырваться из
него, но куда? На мороз, в темноту… И
только во сне они с дочерью попадают в
страну, не похожую на их жизнь, в страну,
из которой не хочется возвращаться в
действительность.

Изображая
безрадостное существование своей
героини, Петрушевская рисует утро и
вечер. День в жизни героини как будто
отсутствует. И лишь ночь даёт долгожданное
забвение: «божественные сны снятся
дочери и матери», сны, которые лучше их
жизни, и им «нужно было бы никогда не
просыпаться». Время в рассказе поделено
на прошлое и настоящее.

В прошлом героиня
была женой яркого блондина, красивой
общительной женщиной, были друзья,
знакомые, была другая жизнь; «…потом
всё схлынуло, вся прошлая жизнь и все
прошлые знакомые».

А в настоящем, кроме
воспоминаний, остались попытки вернуться
в круг прошлой жизни: «Несколько раз в
году мать с дочерью выбираются в гости,
сидят за столом, и тогда мать оживляется,
громко начинает разговаривать и подпирает
подбородок одной рукой и оборачивается,
то есть делает вид, что она тут своя».

Как не
похожа настоящая жизнь одинокой пьющей
женщины на её прошлое! Но есть в рассказе
ещё два героя – это бывший муж героини
и его новая жена. Петрушевская мастер
детали, точного слова. Основная черта
внешности бывшего мужа – яркий: «яркий
блондин с ярко-красными губами».

Портрет
производит отталкивающее впечатление,
которое усиливается через повествование
о жизни его бывшей жены и дочери и через
характеристику его новой жены, женщины
« жёсткого склада, которая не

спускает
никому и ничего».

Всего несколько
штрихов, и портрет «подкаблучника»,
безвольного женоподобного мужчины
готов! Его не интересует ни судьба бывшей
жены, ни судьба его дочери. Для того
чтобы подчеркнуть контраст между прошлой
и настоящей жизнью героини, автор
использует антитезы: вечер – утро, кто
– никто, тихо – громко, прошлая жизнь
героини и настоящая, героиня – новая
жена, жизнь – сон.

Безысходность жизни
матери и дочери, их одиночество
писательница передаёт и через частое
использование в маленьком по объёму
произведении отрицательных местоимений
и наречий: трижды употребляется никто,
по два раза – никому и ничего, встречается
никогда. Не случайно писательница не
даёт имён своим героиням, ведь они
потеряли себя, потеряли надежду на
лучшее.

Рассказ имеет кольцевую
композицию, что подчёркивает замкнутость
жизни героини, её безысходность. Смысл
названия рассказа заключается в том,
что мать и дочь ищут счастье в мире грёз,
в стране божественных снов: «тут же
засыпают, чтобы вернуться в ту страну,
которую они покинут утром…».

И эта
страна так не похожа на всё, что их
окружает! Повествование ведётся от
третьего лица, отсутствует определенно
выраженное авторское отношение к
описываемым событиям, это как бы
наблюдение со стороны, но не беспристрастного
наблюдателя, а человека неравнодушного
к тому, что с нами происходит.

В таком
небольшом по объёму произведении
Петрушевская поднимает важнейшие
нравственные и философские проблемы:
проблему одиночества, крушения семьи
как духовного целого, проблемы пьянства,
равнодушия, предательства. С одной
стороны, писательница сгущает краски
в изображении повседневной жизни героев
и их судеб, но, с другой стороны, за этим
чувствуется пафос отрицания такой
действительности, протест против
людского равнодушия, против потери
своего «Я» и смысла жизни. И я согласна
с Е.Невзглядовой, которая пишет о
рассказах Л.С.Петрушевской: «Изображение
распада еще не несет в себе распада, отрицательные стороны действительности,
описанные достоверно и талантливо,
содержат активный заряд гуманности и
сострадания, побуждают

Источник: https://StudFiles.net/preview/3537529/page:2/

Готовые школьные сочинения

марта
19 2010

Как и зачем “оживляет” этот жанр Петрушевская?

Язык “случаев” намеренно, специфически обеднен, оголен, лексический состав сведен до минимума. “Жила одна женщина” непосредственно соседствует с “жили они неплохо”, “ездила” – с “приехала”, “завтра будут похороны” – и “Лида была на похоронах”.

В эту нарочитую бедность вкраплены монструозные синтаксические конструкции, пародирующие письменный канцелярский советский стиль: “найден документ, а именно письмо”, “была изображена на разных стадиях раздевания, в том числе и голой”, “С Олегом поступили хорошо, его признали временно невменяемым”, “буквально, что называется, с голым задом”, “она буквально вернула мне жизнь”, “его заставили жениться, вплоть до исключения из института”… Гротеск, о котором речь шла выше, существует у Петрушевской на всех уровнях: композиционном, сюжетном, построении образа героя; а “ген” гротеска таится в самом языке, которым говорят ее персонажи.

Николай Иванович называет тещины посиделки с соседкой “вечерней летучкой”, говорит “таким образом мы с тещей поехали вчера за клубникой. И таким образом в электричке вы на меня наткнулись!”, “Ну как, читали прессу?”, “Нет, ты тоже в вопросе замка займи принципиальную, я считаю, позицию”, “Апробировала уже?” (об уборной).

Петрушевская внимательна к еще одному уровню языка: фонетическому. Герой говорит – “типа плед”, а Петрушевская в скобках поясняет: “произносит плэд”, “консервы” поясняется – “консэрвы”, “консерванты” он произносит как “консэрванты”. Другой персонаж вместо “вообще” постоянно произносит “ваще”.

Специфическая речь звучит и в “московских случаях”, как бы не сочиненных, а записанных, звучащих от лица некоего рассказчика, по всей видимости, рассказчицы. Установка на устное, произнесенное (спетое – “Песни” ведь!) слово – одна из важнейших, основополагающих черт этой прозы.

Что же это за рассказчица? Это жительница московской окраины – Черкизова, Сокольников, Бабушкина, – не коренная москвичка; судя по языку, приехавшая в Москву, видимо, в 30-е годы, поднаторевшая в столичной жизни, но навсегда оставшаяся провинциалкой; внерелигиозная, но заместившая веру истинную – верой в чудеса и тайны; отчаянно жадная до слухов, заменяющих ей лживую газетную продукцию; упорно отстаивающая идею справедливого возмездия.

По всем канонам “большого” советского стиля рассказчица (и соответственно случаи, о которых она повествует) представляют пресловутое “мещанство”, “пошлость”, воплощение “плохого вкуса”, с которыми этот стиль столь настойчиво боролся, являя собой апофеоз вульгарности.

Вместо “производственного” сюжета (благополучно приноровившегося к новым условиям в так называемой “чернухе”), вместо благородных героев и героинь (как “советской”, так и “антисоветской” литератур) Петрушевская концентрирует “сырую”, “пошлую”, “вульгарную” действительность, рассматривая ее как эстетический феномен, производя коллекционную и культурологическую работу. Можно ли сказать, что Петрушевская “реабилитирует мещанство”?

Дело не в выставляемых нами по традиции оценках, не в “хорошо” или “плохо”, а в том, что Петрушевская возвращает в литературу пласты жизни, ею, литературой, ханжески презираемые.

Вспомним еще раз Трифонова: и жизнь, и смерть, и рождение человека – пресловутый “быт”… И недаром в столь “пошлые” по материалу “случаи” и пьесы совершенно неожиданно, но для Петрушевской абсолютно закономерно вплетается чистый голосок ребенка – ангела, сидящего на горшке.

На наше сознание, которому было привито высокомерное чувство причастности к “высокой культуре”, единственными наследниками и продолжателями которой мы себя ощущали, феномен реабилитации вульгарного в литературе действует как эстетический шок.

“Чистенькое” сознание способно горячо откликнуться на крестьянскую культуру (всегда характеризуемую “хорошим вкусом” – народная культура безвкусной не бывает), но неспособно заинтересоваться поэтикой этого феномена, эволюцией моральных и художественных клише в универсуме обыденного сознания.

“Чистенькое” идеологизированное сознание вообще не в силах признать эстетическую ценность этого феномена.

В рассказе Т. Толстой “Любишь – не любишь” сопровождающая детей на прогулки ленинградская послевоенная “бонна” Марьиван-на ими, детьми, ненавидима и презираема за все, что кажется им вульгарным – в ее облике, речи, поведении.

Если бы дети могли формулировать, то они, пожалуй, сказали бы, что ненавидят ее “мещанство”, то, что Белинский определил как “образцы ложного вкуса”: “шляпку с вуалькой”, “дырчатые перчатки”, пирожное “кольцо”, старинные фотографии – “она и дядя прислонились к роялю, а сзади – водопад”, язык – “Вот эти жемчуга – здесь плохо видно – это его подарок.

Принцесса-роза жить устала
И на закате опочила.
Вином из смертного фиала

Печально губы омочила.

Весь канон дурновкусия: здесь и прекрасные “туземки”, и “меланхолические улыбки”, и “нарциссы”, венчанье с мертвецом.

Эстетике Марьиванны противостоит народная эстетика любимой няни Груши, хранящей тысячу рассказов “о говорящих медведях, о синих змеях, которые по ночам лечат чахоточных людей, заползая через печную трубу, о Пушкине и Лермонтове”, давно ставших героями фольклора.

Но на самом деле это противостояние – ложное; Марьиванна реликт исчезнувшей городской культуры, а няня Груша – исчезнувшей деревенской, и они не враждуют, а дополняют друг друга: недаром после ухода Марьиванны в рассказе возникает щемящая пустота.

Осмеянная злыми детьми, Марьиванна олицетворяет непонятую, нерасслышанную человечность городской “романсовой” культуры, неистребимой до тех пор, пока не будут окончательно и бесповоротно истреблены человеческие чувства.

Героиня рассказа “Река Оккервиль” – в прошлом “томная наяда”, исполнительница романсов Вера Васильевна.

В воображении Симеонова, ненавидящего свой быт – плавленые сырки, дешевые носки, жареную картошку, некую Тамару, все подступавшую с постирушками и пестренькими занавесочками на окнах, – певица идет, как в начале века, “натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко ставя ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой”. То, что в глазах “злых детей” представало мерзкой пародией и “мещанством”, для Симеонова полно ностальгирующего очарования. В действительности же Вера Васильевна оказывается огромной, нарумяненной, густобровой старухой с раскатистым смехом. И все же, несмотря на все эти разоблачения (даже в прямом смысле этого слова – ибо Вера Васильевна приезжает к Симеонову – но не для “любовного свидания с наядой”, а чтобы принять ванну), – в конце концов надо всей этой “пошлостью” (”безнадежное, окраинное, пошлое”) возникает и царит “дивный, нарастающий, грозовой голос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий над миром”. Этот чудный, дивный – но и пошлый – голос исполнительницы романсов, трогающий до слез и всех “чистеньких”, увлекает за собой ввысь (и я бы сказала – искупает, если эта жизнь нуждается в искуплении) так же, как прощающе трогает ноги живых могильная трава в рассказе Петрушевской.
из берегов, бушующими и затопляющими город, как умеют делать только реки”.

Романсовая мелодия почти обязательно возникнет в финале. Если Петрушевская транспонирует поэтику жестокого романса, то Толстая – традиционного русского романса.

Если в поэтике Петрушевской бытовая лексика минимализируется – то у Толстой, напротив, она избыточна: так, к определению звучания голоса Веры Васильевны перебираются, наслаиваясь друг на друга, семь – один другого роскошнее – эпитетов. Как на “блошином” рынке.

Толстая не может оторваться от любования вещью, в которой отпечатан ушедший, забытый, истоптанный, отброшенный взрывной волной настоящего быт.

Самыми слабыми рассказами у Толстой являются те, где она, словно спохватываясь, выстраивает морализирующую схему (”Охота на мамонта”), а самыми сильными – те, где, не заботясь о “поучении” и “нравственном итоге”, она пытается задержать, остановить, вытащить, отмыть, встряхнуть, возродить вещь, непонятными, но крепчайшими узами связанную с отлетающей жизнью.

В рассказе “Соня” некрасивая героиня, одевающаяся подчеркнуто безобразно, не расстается с брошкой – эмалевым голубком, наипошлейшей, можно сказать, пошлостью.

“В конце концов, эти ее банты, и эмалевый голубок, и чужие, всегда сентиментальные стихи, не вовремя срывавшиеся с губ, как бы выплюнутые длинной верхней губой, приоткрывавшей длинные костяного цвета зубы, и любовь к детям, – причем к любым, – все это характеризует ее вполне однозначно”.

Красавица Ада (заметим еще один “след” поэтики романса в прозе Толстой: обязательные экзотические, “красивые” имена – Ада, Изольда, Тамила) придумывает для бедняжки Сони загадочного воздыхателя, “безумно влюбленного”, и переписку, в которой тот предлагал “в назначенный час поднять взоры к одной и той же звезде”.

Нужна шпаргалка? Тогда сохрани – » Как и зачем “оживляет” этот жанр Петрушевская? . Литературные сочинения!

Источник: http://www.testsoch.net/kak-i-zachem-ozhivlyaet-etot-zhanr-petrushevskaya/

Рецензия на сборник рассказов л. петрушевской

Людмилу Петрушевскую долго не печатали, так как ее рассказы считали слишком мрачными. В одном рассказе – самоубийство (“Грипп”), в другом – помешательство (“Бессмертная любовь”), в третьем – проституция (“Дочь Ксении”), в четвертом – прозя­бание несчастной семьи запрещенного и забытого писателя (“Козел Ваня”).

Рассказы, о которых пойдет речь, были написаны в конце шес­тидесятых-начале восьмидесятых годов. В своих произведениях Петрушевская описывает современную жизнь, далекую от благопо­лучных квартир и официальных приемных.

Ее герои – незамет­ные, замученные жизнью люди, тихо или скандально страдающие в своих коммунальных квартирах и неприглядных дворах.

Невозможно не сказать о своеобразном языке Петрушевской.

Писательница на каждом шагу пренебрегает литературной нормой, и если у Зощенко, например, автор выступает от имени внелитера-турного рассказчика, а Платонов создал собственный язык на осно­ве общенародного, то тут мы имеем дело с вариантом той же зада­чи.

Петрушевская при отсутствии рассказчика пользуется языко­выми нарушениями, встречающимися в разговорной речи. Они не принадлежат ни рассказчику, ни персонажу. У них своя роль. Они воссоздают ту ситуацию, при которой возникают в разговоре. На таком необычном построении и звучании и держится ее проза.

Петрушевская пишет короткие рассказы. Среди них есть такие, что занимают две-три странички. Но это не миниатюры, не этюды или зарисовки, это рассказы, которые и короткими-то не назовешь, если учесть объем входящего в них жизненного материала.

И вот странность – она о них не рассказывает, а только упоминает. Может быть, потому не рассказывает, что ниче­го не происходит? Да нет, происходит, еще как происходит – дядю Гришу убивают.

Но об убийстве мы узнаем от нее почти случайно, из попутного, сделанного вскользь замечания.

Чуть ли не в каждом абзаце обсуждается опасность одинокого проживания на отшибе, вступающая в противоречие с чувством

За­чем – не сразу разберешь, но именно он формирует сюжет, кото­рый сам по себе на удивление мало о чем говорит: кто находится в опасности, остался невредим, а тот, кто ее не ждал, сражен свое­нравным роком.

Что-то водевильное, анекдотическое содержится в капризе обстоятельств, несмотря на убийство.

А рассказ-то грустный. Что именно вызывает горькое чувство? Смысл складывается из разнородных элементов, из обмолвок и по­второв, топтания на месте, проходных сценок и отступлений, сплошного, можно сказать, отступления, ибо отсутствует сюжетная линейность. На что это похоже? На стихи. Сюжет в поэзии строит­ся иначе, чем в прозе, – свободно, ассоциативно, непоследователь­но.

Вместо того чтобы развиваться, сюжет у Петрушевской концен­трируется вокруг какого-то одного момента или эпизода. Напри­мер, “Удар Грома*. Само название концентрирует внимание на од­ном моменте.

Внезапное вмешательство в телефонный разговор тре­тьего лица, очевидно по параллельному телефону, было воспринято героиней как удар грома и положило конец и телефонному разгово­ру, и вообще знакомству.

Между делом выясняется характер вось­милетних отношений действующих лиц – некоего Зубова и его приятельницы Марины, их семейные обстоятельства и служебное положение, но согласно строению сюжета все эти сведения предста­ют как дополнительный материал к минутной ситуации телефонно­го разговора.

В рассказе “Милая дама” описан момент отъезда. Человек си­дит в такси на заднем сиденье и посылает прощальную улыбку сни­зу вверх, адресованную молодой женщине, “милой даме”, с кото­рой расстается навсегда. То, что читателю сообщается о нем и о ней, пристегнуто к этому моменту: в центре сюжета – одна проща­льная сцена.

Автор, и это еще одно свойство прозы Петрушевской, всеми силами скрывает, подавляет и сдерживает свои чувства. Огром­ную роль в своеобразии ее рассказов играют повторы, создающие впечатление упорной сосредоточенности, которая владеет автором до забвения формы, до пренебрежения “правилами хорошего сти­ля”.

Например, в рассказе “Удар Грома” только в одном абзаце четы­ре раза повторяется слово “факт” и три раза – “плоскости”. Вид­но, заинтересованность в предмете совершенно переключила вни­мание рассказчика с формы речи на суть дела.

Не будет преувели­чением сказать, что весь текст буквально прошит повторяющимися словами и словосочетаниями, которые изредка разбавлены выпада­ющими из стиля и потому особенно красноречивыми выражениями вроде “нежные лепестки” – о люстре.

Страстное разбирательство – вот что такое жизнь в рассказах Петрушевской. Она – лирик, и, как во многих лирических стихах, в ее прозе нет лирического героя и не важен сюжет. Ее речь, как речь поэта, сразу о многом. Конечно, не всегда сюжет ее рассказа непересказуем и незначителен, но главное в ее прозе – всепогло­щающее чувство, создаваемое потоком авторской речи.

В литературе шестидесятых-восьмидесятых годов Л. Петру-шевская не осталась не замеченной благодаря ее способности соеди­нять поэзию и прозу, которая придает ей особую, необычайную ма­неру повествования.

Источник: https://home-task.com/recenziya-na-sbornik-rasskazov-l-petrushevskoj/