Сочинения об авторе пьецух

Чеховские образы и мотивы в рассказах в.а. пьецуха

ЧЕХОВСКИЕ  ОБРАЗЫ  И  МОТИВЫ  В  РАССКАЗАХ  В.А.  ПЬЕЦУХА

Голомарева  Юлия  Юрьевна

студент  4  курса,  филологический  факультет  Северо-Восточного  федерального  университета,  РФ,  г.  Якутск

E–mail:  777ruslit@mail.ru

Сизых  Оксана  Васильевна

научный  руководитель,  канд.  филол.  наук,  доцент  кафедры  русской  и  зарубежной  литературы  ФЛФ  Северо-Восточного  федерального  университета,  РФ,  г.  Якутск

Творчество  А.П.  Чехова  относится  к  феноменальным  культурным  явлениям,  интерес  к  которым  не  ослабевает.

  «Традиционно  русские  поэты  и  писатели  воспринимались  как  пророки  и  учителя  жизни,  призванные  нести  свет  непреложных  нравственных  истин»  [3],  —  справедливо  замечает  Е.В.  Михина.

  На  современном  этапе  литературы  классики  играют  не  менее  важную  роль,  становясь  участниками  диалога  с  другими  поколениями  читателей,  являясь  неким  претекстом,  т.  е.  первичным  текстом,  для  современных  писателей,  например,  таких,  как  В.А.  Пьецух. 

Как  отмечено  в  одном  из  интервью  писателя,  «в  эпоху  мидл-класса,  стабфонда,  преемника,  глобализации,  топ-менеджеров,  брендов  и  нанотехнологий  Вячеслав  Пьецух  продолжает  копаться  в  тверской  земле  и  проклятых  русских  вопросах»  [1].

  Пьецухом  классиков  является  Антон  Павлович  Чехов:  «Нелепая,  но  пленительная  мечта:  будто  бы  Чехов  по-прежнему  живет  в  своей  Ялте,  читает,  пишет  «в  стол»  и  копается  у  себя  в  саду,  сквозь  усы  посмеиваясь  над  «собачьей  комедией  нашей  литературы»  [4].  Исследователь  Е.В.

  Михина,  отвечая  на  вопрос  о  причине  обращения  к  чеховским  произведениям  читателей  XXI  века,  выявляет  ключевой  момент.  Краткость  и  простота  композиции  рассказов  А.П.

  Чехова,  за  которыми  скрыт  глубокий  смысл  поднятых  на  поверхность  и  обнаженных  автором  проблем,  неоднозначность  созданных  образов  и  характерологии  героев,  оригинальность  художественных  средств,  позволяющих  автору  проникнуть  в  глубины  движений  человеческой  души  —  основные  причины,  определяющие  интерес  современной  читательской  чеховской  аудитории.

В.А.  Пьецух  объясняет  свое  обращение  к  наследию  А.П.  Чехова  стремлением  «надерзить…  предпочтительно  на  их  собственном  материале,  желательно  устами  их  же  персонажей  и  по  возможности  тем  же  самым  каноническим  языком…»  [6].  В  данном  случае  речь  идет  о  литературной  пародии  В.А.

  Пьецуха,  ведущим  принципом  которой  выступает  интертекстуальность.  Мотивы  чеховских  произведений  словно  проходят  сквозь  призму  литературной  пародии  В.А.  Пьецуха.

  Результатом  становится  новое  художественное  произведение,  построенное  на  нарочитом  несоответствии  стилистических  и  тематических  планов  художественной  формы  с  классическим  объектом  пародии.  Сопоставим  несколько  произведений  писателей.

В  рассказе  «Человек  в  футляре»  А.П.  Чехов  знакомит  читателя  с  Беликовым,  который  дрожит  при  любых  жизненных  обстоятельствах.  «Как  бы  чего  не  вышло?»  —  ужасающий  вопросительный  девиз  героя,  с  которым  он  шагает  по  жизни.

  Таким  категоричным  взглядом  на  мир  он  ввергает  окружающих  его  людей  в  состояние  ужаса.  Его  не  любят  и  избегают:  «Мы,  учителя,  боялись  его.  И  даже  директор  боялся…  Весь  город!..»  [6].

  Городские  жители  с  трудом  скрывали  ликование  души,  когда  персонаж  отправился  к  праотцам:  «Признаюсь,  хоронить  таких  людей,  как  Беликов,  это  большое  удовольствие»  [6].  Что  касается  Серпеева,  учителя  русского  языка  и  литературы,  героя  рассказа  В.А.  Пьецуха  «Наш  человек  в  футляре»,  то  его  сложно  назвать  «вредной  аномалией»  [5].

  Автор  указывает  на  категорическое  различие  персонажей.  Серпеев  в  отличие  от  Беликова  «отлично  знал,  чего  он  боялся,  и  умер  оттого,  что  своих  страхов  не  пережил»  [5].  В  современном  случае  футляр  является  метафорой  взрослой  игры  персонажа  в  «прятки»  с  реальной  жизнью.

  Однако  персонаж  очерчивает  границу  между  своим  микромиром  и  действительностью:  «на  входную  дверь  он  повесил  чугунный  засов,  а  стены,  общие  с  соседями,  обил  старыми  одеялами…»  [5]  и  визуально  также  отгораживается  от  людей:  на  службу  ходит  в  очках  как  аксессуаре,  за  который  прячется.  Персонаж  предпочитает  сидеть  дома  и  никуда  не  выходить.

  Он  не  боится  условностей,  в  отличие  от  Беликова,  который  соблюдает  их  с  особым  пристрастием.  Серпеев  боится  жить  в  принципе:  учиться,  работать,  даже  любить,  но  решается  на  идею  внешкольного  курса  словесности  для  интересующихся  школьников  в  домашних  условиях.  Этико-нравственный  потенциал  классики  успокаивает  персонажа  в  условиях  циничного  и  злого  мира.  В  отличие  от  чеховского  Беликова,  который  души  не  чаял  в  мертвом  древнегреческом  языке,  герой  В.А.  Пьецуха  реанимирует  изящную  словесность,  пытаясь  через  нее  воздействовать  на  хрупкие  души  детей.

От  чего  умирает  каждый  из  героев?  Беликов  —  от  страха  перед  стыдом,  унижением,  перед  тем,  чего  он  не  ожидал.  Он  лежит,  укрывшись  с  головой  под  одеялом  днями,  не  ест  и  не  пьет.  Серпеев  умирает  от  страха  перед  будущим  —  его  «должны  были  арестовать  и  засадить  в  кутузку  за  подрывную  агитацию  среди  учащейся  молодежи»  [5].

  Обращаясь  к  приему  иронии,  автор  пытается  найти  границу,  которая  отделяет  людей  XIX  века  от  настоящего  времени,  разделяет  понятия  человеческого  страха  и  места  человека  в  мире.  Стиль  В.А.  Пьецуха  образный  и  текст  отличается  аллюзийностью,  наличием  явных  отсылок  к  так  называемому  «претексту».

  Вечный  вопрос  остается  без  ответа:  «Так  каким  надо  быть  и  как  жить  человеку?».

В  другом  рассказе  —  «Крыжовник»,  современный  прозаик,  как  А.П.  Чехов  в  своем  одноименном  произведении,  поднимает  проблему  цели  человеческого  существования.  У  А.П.

  Чехова  Чимша-Гималайский  достигает  поставленной  перед  собой  цели  ценой  утраты  молодости,  здоровья  и  человеческого  облика:  «годы  шли  …  а  он  всё  читал  объявления  в  газетах  и  копил.  Потом  женился.  Всё  с  той  же  целью,  чтобы  купить  себе  усадьбу  с  крыжовником,  он  женился  на  старой,  некрасивой  вдове»  [6].

  Став  владельцем  имения,  герой  реализует  заветную,  но  меркантильную  мечту.  Однако  «прежний  робкий  бедняга-чиновник»  [6]  превращается  в  помещика,  у  которого  нет  души.  Герой  изменяется  внутренне:  «Даже…  фамилия  Чимша-Гималайский,  в  сущности  несообразная,  казалась  ему  теперь  звучной,  знатной  и  очень  приятной»  [6].

  Персонаж  начала  XXI  века  —  Саша  Петушков  —  работает  в  саду,  где  растет  крыжовник,  для  удовольствия,  но  в  этом  совершенствуется  и  селекционирует  четыре  новых  сорта  душистой  ягоды.  Герой  находит  свое  счастье  в  селе  Снегири,  навсегда  покинув  Москву.  У  него  нет  изначальной  цели.

  Сад  случайно  изменяет  жизнь  Петушкова  и  становится  для  много  повидавшего  и  пережившего  человека  смыслом  жизни:  «В  своем  саду  он  копался  с  утра  до  сумерек»  [5].

В.А.  Пьецух,  обращаясь  к  чеховским  мотивам,  иронично  интерпретирует  мысль  классика  о  странности  человеческой  натуры  и  стремлении  человека  обрести  счастье  любой  ценой:  «Я  соображал:  как,  в  сущности,  много  довольных,  счастливых  людей!  Какая  это  подавляющая  сила!..

  Всё  тихо,  спокойно,  и  протестует  одна  только  немая  статистика:  столько-то  с  ума  сошло,  столько-то  ведер  выпито,  столько-то  детей  погибло  от  недоедания…»  [6].  Цель  рассмотренных  выше  рассказов-пародий  В.А.

  Пьецуха  —  зафиксировать  потайную,  скрытую  сторону  жизни  людей,  которая,  выедая  человека  изнутри,  оставляет  в  нем  бесцельность  существования  вместо  естественного  желания  жить  и  этим  подтолкнуть  читателя  к  саморефлексии.

В  рассказах  В.А.  Пьецуха,  отсылающих  к  узнаваемым  чеховским  образам  и  мотивам  остается  надежда  на  светлое  будущее  естественного  человека,  т.  е.  со  всеми  его  достоинствами  и  недостатками,  ведь  «в  конце  XX  столетия  учителя  Серпеева  все  жалели…».

Список  литературы:

Источник: https://sibac.info/studconf/hum/xx/38068

Сочинение на тему: краткое содержание В. Пьецух “Новая московская философия”

Наиболее полно эстетика “иронического авангарда” вырази­лась в повести В. Пьецуха “Новая московская философия”. По­вествование ведется от имени рассказчика, человека обстоятель­ного, неспешного. Он размышляет о соотношении жизни и лите­ратуры, о значении литературы в бытии русского человека.

Его рассуждения являются камертоном для восприятия той парадок­сальной реальности, которая строится в соответствии с литературными канонами, той действительности, которая развивается в рамках сюжета “Преступления и наказания”. Эта реальность обыденна и абсурдна.

“Скорее всего, литература есть, так сказать, корень из жизни, а то и сама жизнь, но только слегка сдвинутая по горизонтали, и, следовательно, нет решительно ничего удивительного в том, что у нас куда жизнь, туда и лите­ратура, а, с другой стороны, куда литература, туда и жизнь, что у нас не только по-жизненному пишут, но частью и по – письменному живут…” Рассказчик как будто посмеивается над особенностями русского характера, привыкшего в духе “прими­тивного” реализма воспринимать литературу как

непосредствен­ное отражение жизни и как руководство к действию. Поирони­зировав по этому поводу, он тут же перекидывает мостик в ре­альность, предварительно заметив, что в жизни неоднократно повторяются сцены и эпизоды, описанные в литературе.

Сам сюжет повести разворачивается в 1988 году в комму­нальной квартире из двенадцати комнат в Москве. Он построен вокруг смерти старушки Пумпянской, бывшей владелицы всего дома, позже занимавшей маленькую темную комнатушку. Кому достанется эта комнатушка, и решают герои “демократическим путем в условиях гласности”, как говорит графоман-доносчик.

В повести постоянны пародийные аналогии с “Преступлением и наказанием” Ф. Достоевского. Причем пародируется не роман, а жизнь предстает как пародия, как сниженный, обытовленный вариант литературного произведения.

Реминисценции, пропитанные иронией, становятся одним из приемов в повести В. Пьецуха. Образ старухи-ростовщицы пере­кликается с образом аккуратной старушки Александры Сергеевны Пумпянской. В тексте “Новой московской философии” возника­ют переклички сцен (поминки, устроенные Катериной Ива­новной, – поминки Пумпянской), сравнение героев В.

Пьецух, повествуя о насквозь “литературной” реальности, все время как бы оглядывается на “реальную” литературу, он даже цитирует Достоевского в сцене поминок, говоря о санкт-петер­бургском и московском вариантах одной и той же истории.

Глоссарий:

• пьецух новая московская философия краткое содержание
• новая московская философия краткое содержание
• пьецух Новая московская философия
• что такое философия краткое содержание
• московская философия

(Пока оценок нет)

Источник: https://ege-essay.ru/sochinenie-na-temu-kratkoe-soderzhanie-v-pecux-novaya-moskovskaya-filosofiya/

Задания 21-25 в формате ЕГЭ на материале произведений современной русской литературы (В.Пьецух «Нос»)

Федорова Людмила Геннадьевна

МБОУ «Лицей №89» г.Кемерово

Учитель русского языка и литературы

Задания 21-25 в формате ЕГЭ на материале произведений современной русской литературы

(В.Пьецух «Нос»)

Вячеслав Пьецух

Из цикла

“Рассуждения о писателях”

Нос

(1)Как известно, у Гоголя был преогромный нос – ноздрястый, сужавшийся топориком от обуха-переносицы в направлении кончика-острия, нависавший над верхней губой на манер клюва… – то есть в своем роде явление, а не нос. (2)Немудрено, что Гоголь вывел это явление в одноименной фантастической повести, где фигурирует нос коллежского асессора Ковалева, отделившийся от хозяина и превратившийся в суверенное существо.

(3)Это у Гоголя была такая эстетическая манера: стоит вскочить прыщику на подбородке, как сейчас просится на бумагу сочинение о бренности бытия. (4)”Шинель” его вышла не столько из анекдота о несчастном канцеляристе, нечаянно утопившем дорогое лепажевское ружье, сколько из простого житейского крохоборства, которым страдал Николай Васильевич, вечно лелеявший идею сшить жилетку из ничего и, видимо, не представлявший себе большей трагедии, чем утрата жилетки, сшитой из ничего. (5)Сюжет “Ревизора” Гоголь хотя и стяжал у Пушкина, да только далеко ему не надо было ходить, поскольку в нем самом сидело немало от Хлестакова: он прибавлял себе чины при въезде в губернские города, разыгрывал сановника на глухих почтовых станциях и велел своим корреспондентам писать письма на адрес Пушкина, с которым был не более чем знаком; неудивительно, что матушка Гоголя приписывала сыну все новейшие изобретения и открытия, от электричества до паровоза, а крепостной его человек Яким любил баснословить насчет того, что-де Пушкин по ночам бегает к барину читать его рукописи и делает выписки для себя. (6)”Мертвые души” родились в результате его бесконечных скитаний по большим дорогам, мимолетных знакомств с замечательными провинциальными чудаками и тайного восхищения “новыми русскими”, вроде Павла Ивановича Чичикова, которые делают деньги из атмосферы. (7)Наконец, “Записки сумасшедшего” – плод расстройства его собственного психического аппарата, каковой еще в первой молодости время от времени давал сбои: ему были видения, раз он утопил в пруду кошку, заподозрив в ней оборотня, и однажды впал в двухнедельное помешательство после того, как классный наставник назначил ему “горячих”. (8)Дальше – пуще: огорченный злой критикой на “Ганца Кюхельгартена”, первую свою книгу, он совершил фантастическое путешествие до Любека и обратно, уверял всех, что желудок у него располагается вверх тормашками, и в связи с этой аномалией ведрами пил ключевую воду, голодал из маниакально-религиозных соображений и почему-то смерть не любил предъявлять на границе паспорт; положим, таможенный чиновник-австриец требует его паспорт, а он ему по-русски вежливо говорит:

Источник: https://www.prodlenka.org/metodicheskie-razrabotki/srednjaja-shkola/podgotovka-k-egje/273473-zadanija-21-25-v-formate-egje-na-materiale-pr.html

Пьецух Вячеслав «Наш человек в футляре»

НАШ ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

Учитель древнегреческого языка Беликов, в сущности, не знал, чего он боялся, и умер от оскорбления; учитель русского языка и литературы Серпеев отлично знал, чего он боялся, и умер оттого, что своих страхов не пережил.

Беликов боялся, так сказать, выборочно, а Серпеев почти всего: собак, разного рода привратников, милиционеров, прохожих, включая древних старух, которые тоже могут походя оболгать, неизлечимых болезней, метро, наземного транспорта, грозы, высоты, воды, пищевого отравления, лифтов, – одним словом, почти всего, даже глупо перечислять. Беликов все же был сильная личность, и сам окружающих застращал, постоянно вынося на? люди разные пугательные идеи; Серпеев же был слаб, задавлен своими страхами и, кроме как на службу, во внешний мир не совал носа практически никогда, и даже если его посылали на курсы повышения квалификации, которыми простому учителю манкировать не дано, он всегда исхитрялся от этих курсов как-нибудь увильнуть. Нет, все-таки жизнь не стоит на месте.

Уже четырех лет от роду он начал бояться смерти.

Однажды малолетнего Серпеева сводили на похороны дальней родственницы, и не то чтобы грозный вид смерти его потряс, а скорее горе-отец потряс, который его уведомил, что-де все люди имеют обыкновение умирать, что-де такая участь и Серпеева-младшего не минует; обыкновенно эта аксиома у детей не укладывается в голове, но малолетний Серпеев ею проникся бесповоротно.

Стоило ему по дороге из школы домой или из дома в школу встретить человека с таким лицом, что, кажется, вот-вот съездит по физиономии, съездит ни с того ни с сего, а так, ради простого увеселения, как Серпеев весь сразу мягчал и покрывался холодным потом.

Юношей, что-то в начале 60-х годов, он однажды отстоял три часа в очереди за хлебом, напугался, что в один прекрасный день город вообще оставят без продовольствия, и с тех пор запасался впрок продуктами первой необходимости и даже сушил самостоятельно сухари; автономного существования у него всегда было обеспечено что-нибудь на полгода.

В студенческие времена в него чудом влюбилась сокурсница по фамилии Годунова; в объяснительной записке она между делом черкнула «ты меня не бойся, я человек отходчивый» и вогнала его во многие опасения, поскольку, значит, было чего бояться; действительно, из ревности или оскорбленного самолюбия Годунова могла как-нибудь ошельмовать его перед комсомольской организацией, плеснуть в лицо соляной кислотой, а то и подать на алименты в народный суд, нарочно понеся от какого-нибудь третьего человека; с тех пор он боялся женщин.

То, что он боялся учеников и учителей, особенно учителей, – это, как говорится, само собой. Ученики свободно могли отомстить за неудовлетворительную отметку, чему, кстати сказать, были многочисленные примеры, а учителя, положим, написать анонимный донос, или оскорбить ни за что ни про что, или пустить неприятный слух; по этой причине он с теми и другими был прилично подобострастен.

В конце концов Серпеев весь пропитался таким ужасом перед жизнью, что принял целый ряд конструктивных мер, с тем чтобы, так сказать, офутляриться совершенно: на входную дверь он навесил чугунный засов, а стены, общие с соседями, обил старыми одеялами, которые долго собирал по всем родственникам и знакомым, он избавился от радиоприемника и телевизора из опасения, как бы в его скорлупу не вторглась апокалипсическая информация, окна занавесил ситцевыми полотнами, чтобы только они пропускали свет, на службу ходил в очках с незначительными диоптриями, чтобы только ничего страшного в лицах не различать. Придя из школы, он обедал по-холостяцки, брал в руки какую-нибудь светлую книгу, написанную в прошлом столетии, когда только и писались светлые книги, ложился в неглиже на диван и ощущал себя счастливчиком без примера, каких еще не знала история российского человечества.

Теперь ему, собственно, оставалось позаботиться лишь о том, как бы избавиться от необходимости ходить в школу и при этом не кончить голодной смертью.

Однако этот вопрос ему казался неразрешимым, потому что он был порядочным человеком, и ему претила мысль оставить детей на тех злых шалопаев, которые почему-то так и льнут к нашим детям и которые, на беду, составляли большинство учительства в его школе; кроме того, он не видел иного способа как-нибудь прокормиться.

Со временем эта проблема решилась сама собой. Как-то к нему внезапно явилась на урок проверяющая из городского отдела народного образования, средних лет бабенка с приятным лицом, насколько позволяли увидеть его диоптрии.

К несчастью, то был урок на самовольную тему «Малые поэты XIX столетия», которой Серпеев подменил глупую плановую тему, что он вообще проделывал более или менее регулярно.

К вящему несчастью, Серпеев был не такой человек, чтобы немедленно перестроиться, да и не желал он перестраиваться на виду у целого класса, и, таким образом, в течение тридцати минут разговор на уроке шел о первом декаденте Минском, который в свое время шокировал московскую публику звериными лапами, привязанными к кистям рук, о Якубовиче, авторе «на затычку», о самоубийце Милькееве, пригретом Жуковским из непонятных соображений, и особенно некстати было процитировано из Крестовского одно место, где ненароком попался стих «И грешным телом подала» – не совсем удобный, хотя и прелестный стих.

– Послушайте: а может быть, вы чуточку не в себе?

И тут Серпееву, с эффектом внезапного электрического разряда, пришло на мысль, что это они все чуточку не в себе, а он-то как раз в себе. Через несколько минут он окончательно в этом мнении укрепился, когда вышел из школы и возле автобусной остановки увидел пьяного учителя рисования с настоящей алебардой и слепым голубем на плече.

Дня два спустя от директора школы последовало распоряжение подать заявление об уходе.

Серпеев заявление подал, и у него как гора с плеч свалилась, до такой степени он почувствовал себя выздоровевшим, что ли, освобожденным.

Вот только детей было жаль, особенно после того, как к нему в вестибюле подошел середнячок Парамонов и сказал, что он не представляет себе жизни без его уроков литературы.

– Без уроков русского языка, – далее сказал он, – я ее себе очень даже представляю, но литература – это совсем другое.

Парамоновские слова натолкнули Серпеева на идею, так сказать, внешкольного курса словесности, который он мог бы вести для особо заинтересованных учеников хотя бы у себя дома.

Таким образом, этическая сторона его отступления была обеспечена: человек пятнадцать-двадцать ребят из старших классов стали приходить к Серпееву дважды в неделю, и он по-прежнему учил их, если можно так выразиться, душе, опираясь главным образом на светлую литературу XIX столетия.

Знал Серпеев, чего боялся, да не до логического конца. Месяца через два после начала занятий, в назначенный день недели, к нему явился один середнячок Парамонов и сообщил, что прочие не придут.

– Почему?.. – спросил его Серпеев в горьком недоумении.

– Потому что нам велели на вас заявление написать. Что вы на дому распространяете чуждые настроения. Конечно, кто же после этого к вам придет!

– Но ведь ты-то пришел, – с надеждой сказал Серпеев.

– Я человек конченый, – ответил Парамонов, неизвестно что имея в виду, откланялся и ушел.

В глазах коллег и кое-каких знакомых он ушел из жизни с репутацией просто несчастного человека, и это обстоятельство заслуживает внимания: сто лет тому назад учителя Беликова с большим удовольствием провожали в последний путь, потому что держали за вредную аномалию, а в конце XX столетия учителя Серпеева все жалели. Нет, все-таки жизнь не стоит на месте.

Источник: http://xn—-7sbanj0abzp7jza.xn--p1ai/index.php/knizhnaya-polka/1241

«Иронический авангард» Вячеслава Пьецуха

/ Сочинения / Пьецух В. / Разное / «Иронический авангард» Вячеслава Пьецуха

Скачать сочинение

    Вячеслав Пьецух вошел в литературу в эпоху гласности. Проза “новой волны”, как принято ее называть, отличается многообразием и сложностью. Наиболее популярной тенденцией современной литературы остается социальное направление.
    Действие рассказов и повестей Пьецуха не привязано к какой-то конкретной среде обитания.

Оно может происходить и в деревне, и на сибирском прииске, и в большом городе. Не имеет решающего значения социальная принадлежность персонажей — это могут быть рабочие, крестьяне, интеллигенты. Существенно другое: установка на достоверность авторского персонажа. Для автора наиболее достоверен он сам — писатель.

    Таким образом, важна не социальная, а все-таки художественная характеристика. Писатель и есть ведущий персонаж. Но это нельзя понимать так, что Пьецух пишет автобиографическую прозу. Нет, перед нами литература в широком смысле. Просто писатель выступает в самых различных обличьях, за которыми безошибочно угадывается автор.

Многие отказались от слов вообще и обратились к рок-культуре, музыке. Вконец разрушили словесную ткань поэты и писатели-авангардисты.
    Новым путем для литератора стала ирония универсальная, подвергающая сомнению все возможные установления, принципы г. идеалы. Рассказ Пьецуха “Билет” — программный для писателя и для всей “новой волны”.

Его герой — бич, бродяга, бездельник — изрекает истины о необязательности счастья и обязательности несчастья. Он утверждает, что без несчастных “мы будем не мы, как Афродита с руками уже будет не Афродита. Вы спросите, почему? Да потому, что всеобщее благосостояние — это та же самая сахарная болезнь, и организм нации…

обязательно должен выделять какой-то горестный элемент, который не позволит нации заболеть и ни за что ни про что сойти в могилу”.
    Много еще умного говорит Паша Божий. Но давайте вспомним, с чего начинается рассказ: “Бич Паша Божий, которого…” — и так далее. Пьецух вставил обыкновенного Пашу в сочетание “бич Божий”. Но автор идет на это, задавая тон всему повествованию.

Реальность у Пьецуха парадоксальна, она строится в соответствии с литературными канонами, — на основе той действительности, которая разыгрывается в рамках сюжета “Преступления и наказания”.
    Эта реальность обыденна и абсурдна.

“Скорее всего литература есть, так сказать, корень из жизни, а то и сама жизнь, но только слегка сдвинутая по горизонтали, и, следовательно, нет решительно ничего удивительного в том, что у нас куда жизнь, туда и литература, а с другой стороны, куда литература, туда и жизнь, что у нас не только по-жизненному пишут, но частью и по-письменному живут…

”
    Писатель как будто посмеивается над особенностями русского характера, привыкшего в духе примитивного реализма воспринимать литературу как непосредственное отражение жизни и как руководство к действию. Поиронизировав по этому поводу, он тут же перекидывает мостик в реальность, предварительно заметив, что в жизни неоднократно повторяются сцены и эпизоды, описанные в литературе.

    Сюжет повести “Новая московская философия” разворачивается в 1988 году в коммунальной квартире из двенадцати комнат в Москве. Он построен вокруг смерти старушки Пумпянской, бывшей владелицы всего дома. Теперь Пумпянская занимает маленькую темную комнатушку. Кому достанется эта комнатушка, и решают герои — соседи по коммуналке.

Решают они этот насущный жилищный вопрос “демократическим путем в условиях гласности”, — так говорит графоман-доносчик.
    Стоит обратить внимание на то, что каждый человек уже не боится иметь свое мнение.

Свою собственную “философию” имеет теперь всякий: от пятилетнего Петра, который, сидя на горшке, говорит, что песням его научила жизнь, до местных философов Белоцветова и Чинарикова, рассуждающих об извечных категориях добра и зла, о смысле жизни.

    Идеалист Белоцветов, вознамерившийся таблетками излечить человечество от подлости, считает, что “всякое зло отчасти трансцендентально, потому что человек вышел из природы, а в природе зла и в заводе нет”. Его оппонент Чинариков утверждает, что в природе нет добра, что “добро бессмысленно с точки зрения личности”.

Но -споры доморощенных философов разбиваются об убеждение юного Митьки Началова, что “жизнь — это одно, а философия — это совсем другое”.
    Новая московская философия рождается в сознании общества, у которого “с некоторых пор… и зло не как у людей, и добро не как у людей, превращенные они какие-то, пропущенные через семьдесят один год социалистического строительства”.

Добро и зло стали амбивалентны, вообще расплылись. И Митька Началов, который, вздумав подшутить, по сути дела убивает старушку Пумпянскую. Дело в том, что он выкрал у нее старую фотографию её покойного мужа. Затем, соорудив хитрую линзу, спроецировал изображение так, что старушка ночью в темном коридоре стала видеть “призрак” давно умершего супруга.

Автор то развенчивает роль литературы в обществе, всячески утрируя ее, то стремится возродить ее гуманистические ценности через очищение смехом.
    Вывод всей повести автор передоверяет философствующему фармакологу Белоцветову: “…

В процессе нравственного развития человечества литературе отведено даже в некотором р”оде генетическое значение, потому что литература — это духовный опыт человечества в сконцентрированном виде и, стало быть, она существеннейшая присадка к генетическому коду разумного существа, что помимо литературы человек не может сделаться человеком”.

Но это высокое и прекрасное значение литературы низводится до нуля предыдущим диалогом Белоцветова с Митькой, который не читал “Преступления и наказания”.
    Автор иронически соединяет литературу с конкретной “органически литературной” реальностью. В повести петербургский вариант преступления оказывается серьезнее московского.

Московская философия идет не от бонапартизма, а от душевной бедности.
    Художественные особенности повести складываются из иронической интонации, игры с классическими образами и мотивами, неожиданного ракурса восприятия человека и мира. Повесть разбита на главы по дням недели. “Пятница”, “Суббота”, “Воскресенье”.

Это наводит на мысль, что с малыми изменениями и другие пятница, суббота, воскресенье такие же. Содержание жизни исчерпывается какими-то постоянными, едва ли не ритуальными занятиями. Исчезновение старушки Пумпянской несколько поколебало эту застойную атмосферу, но не разрушило ее. Все будет повторяться.
    Повторяющуюся структуру имеет каждая глава.

Вначале — авторское слово о роли литературы или соотношении се с жизнью. Затем — описание быта коммуналки, вслед за ним — философские споры Чинарикова и Белоцветова, которые как бы смыкаются на каком-то уровне со словом автора. Следующая глава открывает следующий день, и построена так же.

Спиральная конструкция все больше нагнетает какое-то безумие, когда еще живого человека уже вычеркнули из жизни.
    Нет спасенья — от пошлости, от тошнотворности исторических повторов, от необъяснимости нашего “коммунального” житья.
    Необыкновенная популярность Вячеслава Пьецуха объясняется, может быть, еще и тем, что ирония его не злая, не убийственная. Она всепонимающая.

Заглавие рассказа содержит медицинские термины, ставшие кличками для больничных котят. Эта парочка обосновалась в больничной палате, где обретаются шесть человек: милиционер Афанасий Золкин, грузчик Сергей Чегодаев, мелкий профсоюзный работник Оттоманчик, слесарь-наладчик Ваня Сабуров, профессиональный вор Эдуард Маско, и автор — гнилой интеллигент, по общему заключению.

    Не удивительно, что такая разношерстная компания рано или поздно порождает неразрешимый конфликт. В один прекрасный день в палате начинается драка. Описание побоища сопровождается комментарием автора-интеллигента: “Вообще я страдаю дурной повадкой воспарять мыслью, как нарочно, при самых неблагоприятствующих обстоятельствах.

Вокруг бушевала схватка, стекла звенели, трещала, ломаясь, мебель, свирепые выкрики будоражили отделение, а я лежал в своей койке и умственно присматривался к следующей идее: видимо, принципиальное отличие русского народа от всех прочих народов состоит в том, что русские… как бы это выразиться поосторожнее, друг друга не обожают. Вот голландцы стоят друг за друга горой, и скорее папа римский отречется от католичества, чем голландец отречется от соголландца”.
    В воздухе летают сначала больничные подушки, затем табуреты, а мы следуем за рассуждениями о проблемах русской нации: “Мы до того доразвивались, что у нас вывелись десятки подвидов русских, одни из которых суть безусловно русские, а другие тоже русские, но иначе… Шагу нельзя ступить, чтобы не нарваться на чужака. Отсюда умышленное вредительство, разбой средь бела дня, боевое выражение физиономий, халатное отношение ко всему. Нужна всеобъединяющая идея, — политическая, экономическая…”
    Чем острее развиваются события, тем отчаяннее мысль героя: “Мы развиваемся очертя голову, и поэтому в русской среде созревают противоречия такой исполинской силы, что ужасно заманчиво — просто жить. Вот по ту сторону Эльбы только и развлечений что с толком потратить деньги, а у нас; в том-то наше преимущество и судьба, что мы живем в таком животрепещущем, остром стиле! Тогда не надо нам никаких всеобъединяющих идей, кроме родного русского языка, который помимо наших слепых усилий сам все решит и все определит на свои места”. Как раз на этом месте в голову героя угодили бутылкой из-под нарзана. Он потерял сознание. К обеду всех доставили в клинику Склифасовского и что интересно, положили всех в одну палату.

    Вячеслав Пьецух — необыкновенно популярный писатель. Всякая его новая или переизданная книга идет нарасхват. Это говорит о том, что Пьецух ухватил в нашей сложной современной жизни что-то наиболее важное, что затрагивает мысль и чувства читателей.

5105 человек просмотрели эту страницу. Зарегистрируйся или войди и узнай сколько человек из твоей школы уже списали это сочинение.

/ Сочинения / Пьецух В. / Разное / «Иронический авангард» Вячеслава Пьецуха

Источник: http://www.litra.ru/composition/get/coid/00061101184864120180/woid/00108571205156313238

Читать онлайн “Рассуждения о писателях” автора Пьецух Вячеслав Алексеевич – RuLit – Страница 1

Пьецух Вячеслав

Рассуждения о писателях

Вячеслав Пьецух

Рассуждения о писателях

ВЕЧНЫЙ ВИССАРИОН

Много лет назад в “умышленном” городе Петербурге жил-был подданный Российской империи Виссарион Григорьевич Белинский, который изо дня в день ходил теми же маршрутами, что и мы, положим, Поцелуевым мостом или мимо Кузнечного рынка, как и мы, говорил общие слова, чихал, тратил деньги и ежился от балтийских ветров, которые слегка припахивают аптекой. Сейчас это трудно себе представить, но он был нисколько не хрестоматийный, а самый нормальный человек немного Достоевского направления: болезненный, издерганный, пообносившийся, вообще живущий в разладе с жизнью и при этом свято верующий в то, что красота спасет мир. В сущности, от нас с вами этот человек отличался тем, что носил картуз на вате и что талантище у него был такой, какой выпадает не чаще чем раз в эпоху, а то и в две. Однако “вечным Виссарионом” его следует отрекомендовать не только потому, что истинный талант вечен, но еще и потому, что писатели-то по-прежнему пописывают, а читатели по-прежнему почитывают, и предела этим старинным занятиям не видать.

Для того чтобы объяснить, почему это так и есть, необходимо указать на один неприглядный факт: сейчас Белинского практически не читают; как пройдут его в школе, как зазубрят, что “жизнь Белинского – яркий пример беззаветного служения родине, народу”, так уж больше и не читают. А зря!..

Возьмем хотя бы вопрос о значении литературной критики; литературная критика существует у нас, по крайней мере, сто пятьдесят лет, и тем не менее вопрос: нужна ли она, а если нужна, то зачем? – для многих вопрос открытый. Нормальный читатель скажет, что если книга хороша, то народ в этом и без критики разберется, нормальный писатель скажет: литература-де, к счастью, не становится лучше или хуже в зависимости от того, бранят ее или хвалят.

Уместен вопрос: а действительно ли это важно, чтобы каждый читатель знал, что Пушкин гений, Жуковский талант, Козлов дарование, Кассиров пустое место? Не просто важно, а очень важно! Как говорили римляне, искусство вечно, да жизнь коротка, что можно понять и так: вырасти из человека по форме в человека по существу означает еще и успеть приобщиться к духовному достоянию, наработанному, в частности, гениями художественной литературы, которое у нас сказочным образом превращает человека по форме в человека по существу. Но ведь к нему нужно еще пробиться, потому что искусство-то вечно, и путь, например, к “Преступлению и наказанию” лежит через дремучие дебри из “Милордов английских”, “Кирюш”, “Недовольных”, “Собак в истории человечества” и прочих образчиков, так сказать, необязательной или даже сорной литературы. Следовательно, необходима какая-то санитарная служба, которая занималась бы прореживанием и расчисткой, которая прорубала бы путеводительные просеки и налаживала спасительные дорожки.

Что же касается значения литературной критики для тех, кто книги преимущественно сочиняет, то оно еще более велико, так как литературная критика – это, во-вторых, санитарная служба, а во-первых, камертон и родительница новых эстетических положений. Конечно, критика не в состоянии сделать писателя из писателя, но, во всяком случае, она может навести человека на ту дельную мысль, что, например, 76 лет спустя после смерти Толстого никому не нужны писатели, которые пишут теми же словами, что и Толстой, и о том же, о чем Толстой, но только гораздо хуже. В этом месте нужно будет вернуться к цитате: “Разве мало у нас людей с умом и образованием, знакомых с иностранными литературами, которые, несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?” – потому что эта цитата имеет насущное продолжение: “Вот вам объяснение, почему в нашей литературе бездна самых огромных авторитетов”. Дело тут в том, что огромные, то есть по преимуществу фальшивые, авторитеты, возникающие в тех случаях, когда критика недобросовестна или она просто не начеку, – это не так безобидно, как может показаться со стороны. Мало того, что “маленькие великие люди с печатью проклятия на челе” всегда разжижали репутацию нашей литературы, они еще и закономерно тяготели к тому, чтобы теснить и преследовать истинные таланты, которые для них – нож острый, поскольку самим фактом своего существования они на корню разоблачали “огромный авторитет”. Что это означает в практическом смысле: в практическом смысле критика кроткая, неталантливая и ручная всегда была той силой – точнее, слабостью, – которая воспитывала кумиров из ничего и, следовательно, строила козни против настоящей литературы под девизом “Каждому Моцарту по Сальери!”. Потому что писателя эти кумиры норовили подвести под лепажевский пистолет, а, в свою очередь, из читателей делали либо нечитателей, либо читателей всякой белиберды.. Следовательно, истинная критика есть, в частности, иммунная система литературы, и доказал это “вечный Виссарион”.

Источник: https://www.rulit.me/books/rassuzhdeniya-o-pisatelyah-read-114393-1.html

Читать

Пьецух Вячеслав

Рассуждения о писателях

Вечный Виссарион 

Много лет назад в «умышленном» городе Петербурге жил-был подданный Российской империи Виссарион Григорьевич Белинский, который изо дня в день ходил теми же маршрутами, что и мы, положим, Поцелуевым мостом или мимо Кузнечного рынка, как и мы, говорил общие слова, чихал, тратил деньги и ежился от балтийских ветров, которые слегка припахивают аптекой. Сейчас это трудно себе представить, но он был нисколько не хрестоматийный, а самый нормальный человек немного Достоевского направления: болезненный, издерганный, пообносившийся, вообще живущий в разладе с жизнью и при этом свято верующий в то, что красота спасет мир. В сущности, от нас с вами этот человек отличался тем, что носил картуз на вате и что талантище у него был такой, какой выпадает не чаще чем раз в эпоху, а то и в две. Однако «вечным Виссарионом» его следует отрекомендовать не только потому, что истинный талант вечен, но еще и потому, что писатели-то по-прежнему пописывают, а читатели по-прежнему почитывают, и предела этим старинным занятиям не видать.

Для того чтобы объяснить, почему это так и есть, необходимо указать на один неприглядный факт: сейчас Белинского практически не читают; как пройдут его в школе, как зазубрят, что «жизнь 3 пример беззаветного служения родине, народу», так уж больше и не читают. А зря!..

Возьмем хотя бы вопрос о значении литературной критики; литературная критика существует у нас, по крайней мере, сто пятьдесят лет, и тем не менее вопрос: нужна ли она, а если нужна, то зачем? — для многих вопрос открытый.

Тут даже не то важно, что оба правы, хотя и периферийной, мелкотравчатой правотой, а важно то, что вопрос-то давно закрыт. И закрыл этот вопрос Виссарион Григорьевич Белинский, который, в сущности, и открыл его и закрыл.

И если он до сих пор остается для нас вопросом без исчерпывающего ответа, так, в частности, потому, что мы Белинского не читаем… Если бы мы читали Белинского, то разобраться со значением литературной критики нам помогла бы следующая его фраза: «Разве мало у нас людей с умом и образованием, знакомых с иностранными литературами, которые, несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?» Вероятно, в ответ на это предположение девяносто девять человек из ста теперь заявили бы, что у нас таких нет, что Пушкин — великий художник, что это известно всем. Однако в большинстве случаев они скажут так вовсе не по убеждению, вынесенному из чтения Пушкина, а потому, что в восьмом классе учительница литературы им так сказала. Но ведь и не учительница это открыла, и не профессора, которые учили учительницу в педагогическом институте, и даже не профессора ее профессоров — это открыл Белинский. В то время как многие современники Пушкина, и среди них люди даже в высшей степени культурные, понимающие, считали его всего-навсего сочинителем острых стишков, занятным прозаиком и неудавшимся драматургом, Белинский безошибочно указал на первого гения в русской литературе — Пушкина. А что, если бы Белинский этого не открыл? Холодный пот прошибает от такого предположения, потому что, попроси иного сегодняшнего читателя глубоко лично и, что называется, положа руку на сердце отозваться о сочинениях Александра Сергеевича, мы не гарантированы от следующего ответа: «Пушкин, конечно, гений, но, знаете ли, ланиты какие-то, коты разговаривают и вообще».

Уместен вопрос: а действительно ли это важно, чтобы каждый читатель знал, что Пушкин гений, Жуковский талант, Козлов дарование, Кассиров пустое место? Не просто важно, а очень важно! Как говорили римляне, искусство вечно, да жизнь коротка, что можно понять и так: вырасти из человека по форме в человека по существу означает еще и успеть приобщиться к духовному достоянию, наработанному, в частности, гениями художественной литературы, которое у нас сказочным образом превращает человека по форме в человека по существу. Но ведь к нему нужно еще пробиться, потому что искусство-то вечно, и путь, например, к «Преступлению и наказанию» лежит через дремучие дебри из «Милордов английских», «Кирюш», «Недовольных», «Собак в истории человечества» и прочих образчиков, так сказать, необязательной или даже сорной литературы. Следовательно, необходима какая-то санитарная служба, которая занималась бы прореживанием и расчисткой, которая прорубала бы путеводительные просеки и налаживала спасительные дорожки.

Что же касается значения литературной критики для тех, кто книги преимущественно сочиняет, то оно еще более велико, так как литературная критика — это, во-вторых, санитарная служба, а во-первых, камертон и родительница новых эстетических положений.

Конечно, критика не в состоянии сделать писателя из писателя, но, во всяком случае, она может навести человека на ту дельную мысль, что, например, 76 лет спустя после смерти Толстого никому не нужны писатели, которые пишут теми же словами, что и Толстой, и о том же, о чем Толстой, но только гораздо хуже.

В этом месте нужно будет вернуться к цитате: «Разве мало у нас людей с умом и образованием, знакомых с иностранными литературами, которые, несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина?» — потому что эта цитата имеет насущное продолжение: «Вот вам объяснение, почему в нашей литературе бездна самых огромных авторитетов». Дело тут в том, что огромные, то есть по преимуществу фальшивые, авторитеты, возникающие в тех случаях, когда критика недобросовестна или она просто не начеку, — это не так безобидно, как может показаться со стороны. Мало того, что «маленькие великие люди с печатью проклятия на челе» всегда разжижали репутацию нашей литературы, они еще и закономерно тяготели к тому, чтобы теснить и преследовать истинные таланты, которые для них — нож острый, поскольку самим фактом своего существования они на корню разоблачали «огромный авторитет». Что это означает в практическом смысле: в практическом смысле критика кроткая, неталантливая и ручная всегда была той силой — точнее, слабостью, — которая воспитывала кумиров из ничего и, следовательно, строила козни против настоящей литературы под девизом «Каждому Моцарту по Сальери!». Потому что писателя эти кумиры норовили подвести под лепажевский пистолет, а, в свою очередь, из читателей делали либо нечитателей, либо читателей всякой белиберды.. Следовательно, истинная критика есть, в частности, иммунная система литературы, и доказал это «вечный Виссарион».

Но самая значительная заслуга Белинского перед отечественной словесностью, даже вообще перед словесностью, такова: по сути дела, Белинский вывел, что такое литература, чем она занимается, чему служит и ради чего мобилизует под свои знамена наиболее замечательные умы; тем самым он положил начало такому органическому, живому литературному процессу, при котором дела устраивались по Дарвину, то есть стихи и проза журдэновского пошиба обрекались на прозябание в настоящем и забвение в будущем, а талантливой литературе, по крайней мере, обеспечивался читатель. Словом, Белинский сделал для словесности то, что сделал для химии Менделеев, ибо он не изобрел ничего, кроме порядка, открывшего широчайшую перспективу. И уже поэтому был титан.

Действительно, внешне он был дюжинным человеком, разве что у него были прекрасные женские руки и глаза необыкновенной, какой-то умытой голубизны, и житейские симпатии с антипатиями у него были самые дюжинные, и обстоятельства внешней жизни ничего особым не отличались.

Он родился в захолустном городке Пензенской губернии, в семье штаб-лекаря, владельца семерых крепостных, который хотя и попивал, но не ходил в церковь и читал Вольтера. Заочным восприемником у Белинского был цесаревич Константин Павлович; в детстве его звали Висяшей, а уличное прозвище дали почему-то Брынский Козел.

Образование он получил в уездном училище, в пензенской гимназии ив Московском университете, из которого его исключили на третьем курсе «по причине болезни и безуспешности в науках». Сначала он жил в Москве, потом в Санкт-Петербурге, где тридцати двух лет женился на Марии Васильевне Орловой, особе немолодой.

Свою карьеру он начал секретарем у графомана Дермидона Прутикова, а закончил ведущим критиком некрасовского «Современника», фигурально выражаясь, в чине канцлера русской литературы. Несмотря на то что ему как канцлеру и платили, жил Виссарион Григорьевич очень скромно, в небольших квартирках, обставленных кое-как.

Больше всего на свете он любил комнатные растения и никого так не опасался, как пьяных мастеровых. Поскольку классического барского воспитания он в детстве не получил, то одевался неэлегантно, иностранными языками практически не владел, а из музыки сочувствовал только «Шарманщику» Шуберта и «адской пляске» из «Роберта-дьявола», которой он особенно симпатизировал за апокалиптическую окраску.

Друзей в нынешнем понимании этого слова у Белинского не было, хотя его окружали лучшие люди своего времени; вообще, он был человек малообщительный, живущий преимущественно в себе.

Работать Виссарион Григорьевич мог в любой обстановке: положим, под окнами играет музыкант-итальянец из 3-го Подьяческого переулка, дочь Зинаида ревмя ревет, Мария Васильевна обсуждает с соседкой манеры генеральши, обитающей в бельэтаже, свояченица Аграфена под шумок учит сына Владимира площадным словам, пришла кухарка и требует задержанное жалованье, а Виссарион Григорьевич стоит за конторкой в халате на белой атласной подкладке, с пунцовыми разводами, купленном в Париже, и знай себе исписывает страничку за страничкой, которые складываются в неаккуратную стопку на правом углу конторки, да еще время от времени переспросит:

Источник: https://www.litmir.me/br/?b=136367&p=1