Критика Писарева о романе «Евгений Онегин»
С такими установками подходил критик и к «Евгению Онегину». Бездумному восхищению обывателя Писарев противопоставил трезвый подход «реалиста».
Подобно тому как естественник анатомирует живое тело для изучения его структуры, критик препарировал острым скальпелем логического анализа произведение искусства.
Он переводил поэзию на язык прозы, пытаясь в пересказе определить, какую пользу можно извлечь из произведения для развития умственных способностей современников.
Какую цель преследовал поэт, тщательно выписывая детали той дворянской жизни: бобровый воротник Онегина, на котором искрится иней, предметы в кабинете дворянского недоросля? Это столь же бесполезно для современника Писарева, как знакомство со строчками, в которых поэт восхищается ножками балерин. А раз так, то признаются ошибочными позиция автора романа в стихах, его художественная идея. Ошибочен выбор героя.
К чему было изображать такого «ничтожного пошляка, коварного изменщика и жестокого тирана дамских сердец»? Чем обогатится поколение острых социальных катаклизмов, если будет знакомиться с этим подобием Митрофанушки Простакова иной формации? Праздная жизнь развратила героя, ведь «жить на языке Онегина, значит гулять по бульвару, обедать у Талона, ездить в театры и на балы. Мыслить – значит критиковать балеты Дидло и ругать луну дурой за то, что она очень кругла…». Такой герой не может быть вдохновителем нового поколения, а посему роман бесполезен,- заключает критик.
Развенчивая главного героя и пушкинский роман в стихах в целом, Писарев опровергает Белинского, высоко оценившего «Евгения Онегина». Причем не столько опровергает, сколько объясняет причины, отчего Белинский был таким ценителем) «энциклопедии русской жизни».
Оказывается, вовсе не Пушкин «породил своими произведениями» замечательные мысли, высказанные в одиннадцати «превосходных статьях» (Писарев), но они принадлежали самому Белинскому. Выходит, по словам критика, что «Белинский любил того Пушкина, которого он сам себе создал». По верному замечанию В. В.
Прозорова, слова эти с полным основанием могут быть отнесены к самому Писареву: «Он яростно ниспровергал Пушкина, которого «сам себе создал».
Объяснив позиции Белинского и развенчав былого кумира, авторитет для нескольких поколений читателей, критик приводил к показавшемуся многим убедительным выводу: «Пушкин может иметь только историческое значение, а для тех людей, которым некогда и незачем заниматься историей литературы, не имеет даже вообще никакого значения»3.
Нигилистические высказывания Писарева остались по существу без ответа.
Вышедшая в 1869 году в «Отечественных записках» статья Скабичевского (показавшего, что именно отказ от историзма помешал критику различить в героях Пушкина, и в частности его романа, передовых людей своего времени) не могла сравниться с действием, которое произвели писаревские статьи. Отсутствие отпора и достойной реакции на выпад «пророка молодого поколения» (Н. Шелгунов) свидетельствовало о неуязвимости его позиций.
Все это печально сказалось на следовавшем за Писаревым литературном и читательском поколении. Интерес к Пушкину пал еще более, нежели до начала 60-х годов..
Не без писаревского влияния, по словам современника, померкло увлечение и стихотворной формой: Я.
Полонский, вспоминая о времени популярности статей критика, отмечал, что с его легкой руки угас интерес к поэзии, стихов вслух уже никто не читал5.
Наиболее сильное впечатление статьи производили на молодежь. Значительно позже, впервые прочитав отзывы Писарева о Пушкине, Мариэтта Шагинян вспоминала: «Пушкин с раннего детства стал божеством моим.
И это божество – Пушкин – линяло передо мной со страницы на страницу…
я была в величайшем, в стихийном смятении, я испытывала то «расширение сосудов», какое бывает физически от приема сердечного лекарства,
а психически оно выражалось в наслаждении от свержения авторитетов»'.
Проходило время, внимание читателей привлекали то одни, то другие особенности прочтения Писаревым Пушкина. Идеи критика не забыты и по сей день. Феномену писаревского нигилизма ищут объяснений, больший интерес привлекают мотивы его отзыва о поэте, истоки воззрений, а также следствия статей – непосредственные и более отдаленные.
«Кто согласится с интерпретацией творчества Пушкина, предложенной Писаревым? И вместе с тем, кто отвергнет ее историческую ценность? Ведь без нее нет Писарева, она типична для Писарева, для его времени, для культурной жизни России 60-х годов»,- отмечает Д. С. Лихачев, размышляя о принципах исторического подхода к восприятию искусства.
Всякий яркий культурно-исторический факт оценки классика многозначен. Эффект его воздействия на публику порой противоположен намерениям автора. Отток читательских масс от Пушкина буквально через полтора десятилетия сменился новым всплеском внимания к поэту.
Не исключено и парадоксально, что своей крайней нигилистической позицией критик в известной мере готовил последовавшую в начале 80-х годов переориентацию симпатий в отношении к Пушкину.
Может быть, это и не парадокс вовсе, а своего рода «эксперимент» Писарева?
Ведь сам он отчетливо сформулировал собственное кредо, утвердив, что «прикосновения критики боится только то, что гнило, что, как египетская мумия, распадается в прах от движения воздуха. Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма.
Перед заклинанием трезвого анализа исчезают только призраки; а существующие предметы, подвергнутые этому испытанию, доказывают им действительность своего существования.
Если у вас есть такие предметы, до которых никогда не касалась критика, то вы бы хорошо сделали, если бы порядком встряхнули их, чтобы убедиться в том, что вы храните действительное сокровище, а не истлевший хлам.
Критик «встряхнул» пушкинское наследие, предложил свои заключения. Объективно же творчество поэта выдержало эту проверку всеразрушающим скептицизмом и внеисторическим подходом.
Мудрость Пушкина, художественное совершенство его произведений, как и общее значение наследия для русской культуры, стали еще очевиднее.
Опыт истолкования Пушкина расширился попыткой развенчания, поначалу ослепившей читателей, но вскоре убедившей в несостоятельности подобных операций.
Откровеннее проявились жизненность и всепобеждающая актуальность пушкинского наследия. Позиция Писарева в отношении к поэту подчеркнула эту сторону объективного его значения, выявив вместе с тем слабые стороны воззрений.
Белинского и других социал-демократов в истолковании роли классика. Писарев спровоцировал проверку пушкинского творчества на жизнестойкость в новых исторических условиях.
Не потому ли Герцен, безгранично ценивший Пушкина, в письме к Огареву именно статьи «Пушкин и Белинский» и «Базаров» назвал «самыми замечательными вещами» Писарева?
Если же вернуться ко времени появления статей, то кипение страстей вокруг них было не слишком долгим. Позиции критика были опровергнуты самым действенным образом – жизнью. Открытие памятника Пушкину в Москве определило пересмотр представлений, в том числе и писаревских, способствовало новым дискуссиям о роли поэта в духовной жизни России.
Источник: https://www.school-essays.info/kritika-pisareva-o-romane-evgenij-onegin/
Проблемы научного издания сочинений Д. И. Писарева тема диссертации и автореферата по ВАК 10.01.01, кандидат филологических наук в форме науч. докл. Щербаков, Виктор Игоревич
ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ
Каждое научное издание писателей-классиков необходимо опирается на опыт предшествующих, учитывая их достижения и просчеты, а в идеале стремится вывести издательскую культуру на новый уровень. Традиция издания сочинений Писарева не нова: первое собрание его статей в десяти частях («Сочинения Д И. Писарева») было выпущено Ф.Ф.Павленковым в 1866-1869 годах, в большей части еще при жизни критика.
Историческая ценность первого издания заключаете*, в том, что оно является единственным прижизненным изданием Писарева, одним из основных источников его текстов, в ряде случаев и единственным. Именно здесь впервые увидели свет статьи «Пчелы», «Генрих Гейне» и «Наши усыпители», а также оригинальные редакции статей «Схоластика XIX века», «Реалисты», «Подрастающая гуманность», «Борьба за жизнь», набранные с утраченных ныне рукописей. Хотя это издание и не являлось полным, в него вошло большинство статей, опубликованных в журналах «Русское слово», «Дело», «Отечественные записки» и сборнике «Луч».
Не были включены в издание многочисленные ранние рецензии из журнала «Рассвет» за 1859 год, а также статьи, которые были сочтены неактуальными, нехарактерными или же не могли быть обнародованы по цензурным и политическим мотивам («Мысли по поводу сочинений Марка Вовчка», «Вильгельм Гумбольдт», «Аполлоний Тианский», «Московские мыслители», «Бедная русская мысль», «Глупая книжонка Шедо-Ферроти. .», «Посмотрим!», «Образованная толпа» и др.)
Первое собрание сочинений Писарева было предпринято в расчете на живой интерес публики к статьям молодого критика (ему не было тогда и 26-ти лет), а потому задача систематизации его произведений по существу не ставилась. Павленков отказался от хронологического принципа расположения статей, – что давало возможность маневра в случае цензурных затруднений а обеспечивало коммерческую равноценность частей, – до некоторой степени компенсируя эклектичность их состава жанрово-тематическими рубриками (весьма условными): «Статьи критические», «Статьи полемические», «Статьи по вопросу о воспитанию), «Статьи по естествознанию», «Статьи исторические».
Много позднее Павленюов выпустил «Полное собрание» сочинений Д.И.Писарева в шести томах (1894)г, выдержавшее четыре переиздания в
2 Оставляем в стороне стереотипное издание 1870-1873 гг., половина томов которого не была пропущена цензурой
1897-192-4 гг. В действительности это издание также не было полным, хотя оно представляло наследие критика значительно полнее всех предыдущих и последующих изданий. В частности, здесь впервые приводилась репрезентативная подборка писаревских рецензий из журнала «Рассвет», а в Дополнительном выпуске 1913 года увидела свет важнейшая из ранних статей Писарева – «Мысли по поводу сочинений Марка Вовчжа» (1860).
Шеститомное издание имело большие недостатки – прежде всего тот, что тексты Писарева подверглись в нем стилистической правке, в результате которой были опущены или изменены многие слова и выражения. Особенно наглядно этот редакторский произвол (усугублявшийся и цензурным вмешательством) выразился в сплошной модернизации грамматики и орфографии писаревских текстов – в соответствии с нормами рубежа XIX -XX вв. Так, например, весьма характерные для Писарева двусложные окончания «-ою»Лс Верою Павловною Лопуховою», «с своею супругою, Олимпиадою Самсоновною, урожденною Большовою»3) систематически заменялись в этом издании на односложные «-ой»/«-ей». Грамматическая норма в этой позиции колебалась уже во времена Писарева, однако изучение его текстов (и прежде всего автографов) однозначно показывает, что он твердо придерживался архаичной нормы – то есть окончаний «-ою»/«-ею». Если учесть, что подобные окончания встречаются на каждой странице его произведений, замену их на «ой»/«-ей» следует рассматривать как серьезнейшее искажение стилистики Писарева.
Можно предположить, что Павленков, всегда имевший в виду прежде всего просветительские задачи своих изданий, хотел таким
3 Примеры взяты из статей «Реалисты» (1864) и «Разрушение эстетики» (1865). В ПСС 1894 года соответственно читаем: «Верой Павловной Лсшуховой» (т.4, ста б. 83) и «с своей супругой, Олимпиадой Самсоновной, урожденной Вольтовой» (там же, стлб.505). образом актуализировать звучание писаревских идей, которые нередко трактовались в прессе тех лет как устаревшие. В силу этих особенностей издание 1894 г. и производные от него не представляют ценности как источники текстов, хотя их недостатки долгое время не замечались исследователями.
Среди изданий советского времени первым представительным собранием статей Писарева были «Избранные сочинения в двух томах», подготовленные В.Я.Кирпотиным иН.Ф.Бельчиковымв 1934-1935 годах. Двухтомник задумывался в формате научно-массового издания, однако научным его можно назвать с большими оговорками: тексты в нем контаминированы (составлены из разных редакций), подготовлены без учета особенностей авторекой орфографии; в числе источников названы и тексты позднейших изданий; текстологические справки составлены невнятно, справочный аппарат пестрит ошибками. Так, в комментариях ко многим статьям отмечалось, что они были написаны «в Алексеевской равелине» – что не соответствует действительности4; статья-прокламация Писарева, написанная по поводу брошюры Шедо-Ферроти о Герцене (в автографе – без названия), была напечатана здесь под названием «Русское правительство под покровительством Шедо-Ферроти» – то есть под тем названием, которое носила прокламация П.С.Мошкалова5, а известнейшие статьи «Реалисты» и «Пушкин и Белинский» были сверены с «автографами», которые в действительности ими не являлись.
Нами было установлено, что мнимые автографы, на которые ссы
4 Писарев отбывал заключение сначала в Невской, а затем в Екатерининской куртине Петропавловской крепости.
Источник: http://www.dissercat.com/content/problemy-nauchnogo-izdaniya-sochinenii-d-i-pisareva
Сочинение «Дмитрий Иванович Писарев. Писемский, Тургенев и Гончаров»
I Писемский, Тургенев и Гончаров принадлежат к одному поколению. Этопоколение уже давно созрело и теперь клонится к старости; дети этогопоколения уже способны решать по-своему вопросы жизни, и потому отцыпостепенно становятся деятелями прошедшего времени, и для них настает судближайшего потомства.
Пора проверить результаты их работ, не для того, чтобывыразить им свою признательность или неудовольствие, а просто для того,чтобы пересчитать умственный капитал, достающийся нам от прошедшего, узнатьсильные и слабые стороны нашего наследства и сообразить, что в нем можнооставить на старом основании и что надо фундаментально переделать.
Всегоэтого наследства разом не оглядишь; оно, как и все русское, велико нобильно. Посмотрим на первый раз, что оставили нам наши первоклассныероманисты, лучшие представители русской поэзии сороковых и пятидесятыхгодов. Вопрос, поставленный мною, шире, чем может подумать читатель.
РоманыПисемского, Гончарова и Тургенева имеют для нас не только эстетический, но иобщественный интерес; у англичан рядом с Диккенсом, Теккереем, Бульвером иЭллиотом есть Джон Стюарт Милль; у французов рядом с романистами естьпублицисты и социалисты; а у нас в изящной словесности да в критике нахудожественные произведения сосредоточилась вся сумма идей наших обобществе, о человеческой личности, о междучеловеческих, семейных иобщественных отношениях; у нас нет отдельно существующей нравственнойфилософии, {1} нет социальной науки; стало быть, всего этого надо искать вхудожественных произведениях.
Я говорю: _надо искать_, потому что не можетже быть, чтобы люди, имеющие знакомых, жену, детей, состоящие нагосударственной или частной службе, и притом сколько-нибудь способныеразмышлять, не составляли себе известных понятий о своих отношениях, о жизнии ее требованиях; не может быть, чтобы, составив себе эти понятия, они неделились ими с теми, кто может их понимать.
Вместо того чтобы сообщатьрезультаты своих наблюдений в отвлеченной форме, они стали облекать идею вобразы. Многие из наших беллетристов сделались художниками потому, что немогли сделаться общественными деятелями или политическими писателями; что жекасается до истинных художников по призванию, то они также должны быликакою-нибудь стороною своей деятельности сделаться публицистами.
Кто, живя и действуя в сороковых и пятидесятых годах, не проводил вобщественное сознание живых, общечеловеческих идей, того мы уважать неможем, того потомство не поместит в число благородных деятелей русскогослова. Гг. Фет, Полонский, Щербина, Греков и многие другие микроскопическиепоэтики забудутся так же скоро, как те журнальные книжки, в которых онипечатаются.
“Что вы для нас сделали? – спросит этих господ молодоепоколение.
– Чем вы обогатили наше сознание? Чем вы нас шевельнули, чемзаронили в нас искру негодования против грязных и диких сторон нашей жизни?Сказали ли вы теплое слово за идею? Разбили ли вы хоть одно господствующеезаблуждение? Стояли ли вы сами, хоть в каком-нибудь отношении, вышевоззрений нашего времени?” На все эти вопросы, возникающие сами собою приоценке деятельности художника, наши версификаторы ничего не сумеют ответить.Мало того.
Они не поймут этих вопросов и остановятся в недоумении; они внаивности души уверены в величии своих заслуг и в правах своих на всеобщуюпризнательность; они думают, что, шлифуя русский стих, баюкая нас своимитихими мелодиями, воспевая на тысячу ладов мелкие оттенки мелких чувств, ониприносят пользу русской словесности и русскому просвещению.
Источник: https://shdo.net/sochinenie-dmitrij-ivanovich-pisarev-pisemskij-turgenev-i-goncharov/
ПИСАРЕВ, ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ
ПИСАРЕВ, ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ (1840–1868), русский критик, публицист. Родился 2 (14) октября 1840 в с.Знаменское Елецкого уезда Орловской губ.
Сын штабс-капитана Новороссийского драгунского полка и наследницы елецких помещиков; рос в атмосфере прочных культурных и творческих традиций семьи: двоюродный дед – известный в свое время военачальник, литератор, художественный критик и военный историк А.А.Писарев; дядя – драматург, переводчик и театральный деятель А.И.
Писарев, автор популярных водевилей Средство выдавать дочерей замуж, 1828, и др.; троюродная сестра – М.А.Маркович (украинская и русская писательница Марко Вовчок), двоюродная сестра (и предмет юношеской любви Писарева) – Р.А.Коренева (писательница Р.А.Гарднер).
Пестуемый любящей матерью, с детства проявлял исключительные способности; с 7 лет пытался писать романы, с 10 лет вел дневник на французском языке.
В то же время сплав исполнительности, семейной «подотчетности» и мощной внутренней силы породил противоречия в характере Писарева, его обостренную склонность к самоанализу, мечтательность, ранимость, ощущение непонятости и одиночества.
В 1851–1856 обучался в 3-й Петербургской гимназии (окончил с серебряной медалью), где в старших классах примкнул (до 1859) к «Обществу мыслящих людей», проповедовавшему отказ от радостей жизни, самоотречение, аскетизм и взаимную нравственную ответственность.
В 1856–1861 учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета (выбор которого объяснял ненавистью к математике). В автобиографических очерках Наша университетская наука (1863) и Школа и жизнь (1866) критиковал как бессистемность и оторванность от жизни полученного им образования, так и своих наставников, выведенных под условными именами, но легко узнаваемых (филолог и этнограф И.И.Срезневский, историки Н.И.Костомаров и М.М.Стасюлевич). «Ядовитое зерно скептицизма», вынесенное им из университета, предопределило нигилистическое отношение критика к традиционным культурным и эстетическим ценностям.
В студенческие годы Писарев занялся изучением наследия немецкого философа и филолога В.Гумбольдта (ст. Вильгельм Гумбольдт в студенческом сборнике, 1860), от которого воспринял положение о главенствующем значении свободной человеческой личности в истории цивилизации.
Тогда же состоялся журналистский дебют Писарева в журнале «наук, искусств и литературы для взрослых девиц» «Рассвет»: вел библиографический отдел, занимаясь рецензированием и научной популяризацией, в т.ч. физики, химии, физиологии и т.п.
; опубликовал литературно-критические статьи «Обломов». Роман И.А.Гончарова,«Дворянское гнездо». Роман И.С.Тургенева, «Три смерти», Рассказ гр. Л.Н.Толстого… (все 1859), вслед за ранним В.Г.Белинским и А.А.
Григорьевым акцентируя нравственно-воспитательное значение литературы.
Пережив летом и осенью 1859 мировоззренческий кризис, отягощенный безответной любовью к Кореневой и закончившийся психическим расстройством, Писарев пришел к утрате религиозных воззрений и веры в прежние идеалы, определяя главной позитивной ценностью своего (и человеческого вообще) существования «царство мысли», научно доказанных истин, открывающих неизменные законы природы (в связи с чем, полагал он, все, что естественно, то и нравственно). Оправившись от болезни, перевел 11-ю песнь Мессиады Ф.Г.Клопштока, поэму Г.Гейне Атта Тролль, написал критический этюд Мысли по поводу сочинений Марко Вовчка (опубл. в 1913) и удостоенную серебряной медали кандидатскую диссертацию Аполлоний Тианский и его время (с небольшими изменениями и подзаголовком Агония древнего римского общества, в его политическом., нравственном и религиозном состоянии опубликована в 1861 в журнале «Русское слово», отличавшемся радикализмом и признавшем правомерность социально-критической ассоциации Древнего Рима с современной Россией).
Настойчиво проводя в дальнейших публикациях идеи «Русского слова» и его редактора Г.Е.Благосветлова, Писарев проповедовал необходимость социально-исторического и культурного прогресса, обусловливаемого гражданскими свободами и общественно-практической направленностью науки, искусства и просвещения.
Задатки острого полемиста особенно ярко проявились в рецензиях Писарева (первые циклы – Несоразмерные претензии и Народные книжки, оба полностью опубл. в 1868), а также в ст.
Схоластика XIX века (1861), своеобразном манифесте левого радикализма с его непримиримостью и отвержением «золотой середины», с его принципом нигилистического «ультиматума» («бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»).
Причисленный охранительной журналистикой, наряду с другими радикалами, к литературным хулиганам-«свистунам», Писарев вызвал отторжение и умеренных почвенников, и либералов-западников, и представителей академической науки – в то же время нанося удары и по «левому» (П.Л.Лавров, Н.Г.Чернышевский, Н.А.Добролюбов, М.Е.Салтыков-Щедрин, М.А.
Антонович), и по «правому» лагерям (Московские мыслители – против М.Н.Каткова и публицистов «Русского вестника»; Русский Дон-Кихот – против И.В.Киреевского и славянофилов; Бедная русская мысль – против западников, славянофилов, петровских реформ и академической исторической науки в целом, все 1862).
В статьях о художественной литературе Писарев в рамках «реальной критики» Добролюбова трактовал художественные образы как объективно изображенные социальные типы в конкретных жизненных обстоятельствах, отдавая предпочтение А.Ф.Писемскому («черноземная сила)» перед Тургеневым и Гончаровым.
Проницательным аналитизмом, при всей очевидной (и принципиально декларированной) эстетической глухоте, отмечена его статья Базаров (1862), в которой коллизия романа Отцы и дети Тургенева рассматривается прежде всего как конфликт поколений, свидетельствующий о глубоком «разладе», проникшем во все «клеточки» российского общества, а образ главного героя – как высшее и искомое звено эволюции отечественного «лишнего человека». Не без автобиографического пристрастия видит Писарев в тургеневском герое «богатыря, которому негде повернуться, нечем дышать, некуда девать исполинской силы…», ибо он – человек будущего. Актуальные публицистические цели высвечиваются и в цикле научно-популярных статей Писарева, в которых естествознание также служит делу разрушения архаического миросозерцания и «предрассудков» эстетического сознания.
Политическое иносказание в очерке Пчелы (1862, изложение труда немецкого ученого К.Фохта Государство пчел), где «водворение мрака» и неравенство трактуются как способ достижения неправедным государством «спокойствия и коллективного благоденствия», и статья-прокламация О брошюре Шедо-Ферроти (1862, опубл.
в 1906, полностью в 1920), предназначенная для нелегального распространения и содержащая призыв к свержению правительства и физической ликвидации царствующего дома, послужили причиной заключения Писарева в Петропавловскую крепость, где он провел около 4-х с половиной лет. С августа 1863 ему было разрешено продолжить литературные занятия.
В декабре 1865 под влиянием предупреждения, которое было сделано публикующему Писарева журналу «Русское слово» за статьи Новый тип (о Чернышевском, в 1867 изд. под назв. Мыслящий пролетариат) и Исторические идеи Огюста Конта (обе 1865), у критика на некоторое время были отобраны книги и бумага; после выстрела Д.В.
Каракозова (4 апреля 1866) всякая литературная работа в крепости была запрещена.
Литературно-критические и публицистические работы Писарева в заключении отмечены возрастающим радикализмом. Борьба с эстетством и эстетикой, бывшей для Писарева синонимом фантазии – источника всех заблуждений, – главная тема критики Писарева (ст. Реалисты, 1864).
«Эстетика есть самый прочный элемент умственного застоя и самый надежный враг разумного прогресса», – утверждает Писарев, развивая этот тезис в ст. Пушкин и Белинский, Разрушение эстетики и Посмотрим! (все 1865).
При этом, высоко оценивая творчество Чернышевского с его прямолинейным рационализмом и теорией «разумного эгоизма», Писарев высмеивал убогость «мещанского счастья» его антагонистов (статьи Роман кисейной девушки о повестях Н.Г.
Помяловского Мещанское счастье и Молотов и Прогулка по садам российской словесности, обе 1865).
В ноябре 1866 Писарев освобождается из крепости под поручительство матери и без права отлучаться из Петербурга. Новый период психического нездоровья приводит к разрыву по пустяковому поводу с Благосветловым; с этого же года приглашен Н.А.
Некрасовым сотрудничать в журнале «Отечественные записки», где публикует статьи Старое барство о Войне и мире Л.Н.Толстого и Французский крестьянин в 1789 году о романе Эркмана-Шатриана История крестьянина 1789 г. (обе 1868).
Обращаясь к истории западноевропейской общественной мысли и литературы (Популяризаторы отрицательных доктрин, 1866; Генрих Гейне, 1867), Писарев подчеркивал, что развитие «чистого искусства» связано с эпохами «политического застоя и отупения», приходя к неожиданному выводу: «положить конец неограниченному господству эстетики» могут те, кто сами стали «на всю жизнь эстетиками» (как, напр., Г.Э.Лессинг, Белинский, а также Г.Гейне – правда, в отличие от первых двух, страдающий политическим дилетантизмом), поскольку только с этой стороны общество оказывается «доступным для вразумлений». В ст. Борьба за жизнь (1867), разбирая роман Ф.М.Достоевского Преступление и наказание, Писарев заключает, что попытки даже сильной и одаренной личности бороться с целым обществом безнадежны и, следовательно, прогресс требует не кровопролития, а «спокойного научного анализа». Один из самых ярких и самобытных мыслителей и литературных критиков 19 в., Писарев, при всем своем эпатажном нигилизме, во многом выполнил для отечественной культуры ту работу по освобождению от фантомов предрассудков и ложных авторитетов, которую век назад во Франции выполнили вольнодумцы-просветители. Романтик и идеалист в своей неустанной вере в могущество человеческого разума и преобразующую силу знаний, блестящий стилист, эрудит, пародоксалист и логик, Писарев, явив собой высшую точку развития русского духовного радикализма середины 19 в., оказал огромное влияние на революционную мысль, науку и политическую борьбу не только России: влияние его идей прослеживается вплоть до европейских «новых левых» 1960–1970-х годов и «антиглобалистов» начала 21 в.
Летом 1868 Писарев с Маркович (Марко Вовчок), новым объектом своей страсти, и ее сыном отправился к Рижскому заливу на морские купания и 4 (16) июля 1868 утонул в Дуббельне (Дубулты).
Источник: https://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/PISAREV_DMITRI_IVANOVICH.html
Писарев Д. И
Писарев Д. И
Мотивы русской драмы
Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то “темное царство”, в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений.
Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление.
Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в “темном царстве” патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского.
Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его “мимо ушей пропущать” на том основании, что “ей ведь что-нибудь надо ж говорить”.
Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший порядочное образование.
Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре, а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара, по добродушию, помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей.
Приезжает Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же время смущают ее слова полоумной барыни о геение огненной; все это она принимает на свой счет; на улице, при народе, она бросается перед мужем на колени и признается ему в своей вине.
Муж, по приказанию своей матери, “побил ее немножко”, после того как они воротились домой; старая Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей удалось убежать из дома; она встретилась со своим любовником и узнала от него, что он по приказанию дяди уезжает в Кяхту; потом, тотчас после этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины.
Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты.
Кабаниха ворчит, Катерина от этого изнывает, Борис Григорьевич бросает нежные взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор даже не разговаривала с своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог словами: “Ах, кабы ночь поскорее!” А между тем и ключ-то был дан ей преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и его непременно следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история; сначала “поди прочь, окаянный человек!”, а вслед за тем на шею кидается. Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что “погуляем”; как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются, Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром. Катерина потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях; а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это одно к одному – ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она провела во время отсутствия Тихона все десять ночей?
Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная, нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность – все это очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют действительно преобладающие свойства в натуре Катерины, согласен даже с тем, что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются этими свойствами. Эстетики подводят Катерину под известную мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания, на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою задачею, однако лепту свою внесу.
… Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен, в своей ограниченной сфере деятельности, прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и расставляя по местам великих и сильных людей.
Историк не восхищается, не умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические отправления так же неприличны в критике, как и в историке.
Историк разлагает каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа, простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует поступать критику: вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого, восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие, негодование и восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их, он должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее раздирательно.
В истории явление может быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то не светло, – на то не стоит совсем обращать внимания.
Только умный и развитой человек может оберегать себя и других от страданий при тех неблагоприятных условиях жизни, при которых существует огромное большинство людей на земном шаре; кто не умеет сделать ничего для облегчения своих и чужих страданий, тот ни в каком случае не может быть назван светлым явлением; тот – трутень, может быть очень милый, очень грациозный, симпатичный, но все это такие неосязаемые и невесомые качества, которые доступны только пониманию людей, обожающих интересную бледность и тонкие талии. Облегчая жизнь себе и другим, умный и развитой человек не ограничивается этим; он, кроме того, в большей или меньшей степени, сознательно или невольно, перерабатывает эту жизнь и приготовляет переход к лучшим условиям существования. Умная и развитая личность, сама того не замечая, действует на все, что к ней прикасается; ее мысли, ее занятия, ее гуманное обращение, ее спокойная твердость – все это шевелит вокруг нее стоячую воду человеческой рутины; кто уже не в силах развиваться, тот по крайней мере уважает в умной и развитой личности хорошего человека, – а людям очень полезно уважать то, что действительно заслуживает уважения; но кто молод, кто способен полюбить идею, кто ищет возможности развернуть силы своего свежего ума, тот, сблизившись с умною и развитою личностью, может быть, начнет новую жизнь, полную обаятельного труда и неистощимого наслаждения. Если предполагаемая светлая личность даст таким образом обществу двух-трех молодых работников, если она внушит двум-трем старикам невольное уважение к тому, что они прежде осмеивали и притесняли, – то неужели вы скажете, что такая личность ровно ничего не сделала для облегчения перехода к лучшим идеям и к более сносным условиям жизни? Мне кажется, что она сделала в малых размерах то, что делают в больших размерах величайшие исторические личности. Разница между ними заключается только в количестве сил, и потому оценивать их деятельность можно и должно посредством одинаковых приемов. Так вот какие должны быть “лучи света” – не Катерине чета.
Если читатель находит идеи этой статьи справедливыми, то он, вероятно, согласится с тем, что все новые характеры, выводимые в наших романах и драмах, могут относиться или к базаровскому типу, или к разряду карликов и вечных детей.
От карликов и вечных детей ждать нечего; нового они ничего не произведут; если вам покажется, что в их мире появился новый характер, то вы смело можете утверждать, что это оптический обман.
То, что вы в первую минуту примете за новое, скоро окажется очень старым; это просто – новая помесь карлика с вечным ребенком, а как ни смешивайте эти два элемента, как ни разбавляйте один вид тупоумия другим видом тупоумия, в результате все-таки получите новый вид старого тупоумия.
Эта мысль совершенно подтверждается двумя последними драмами Островского: “Гроза” и “Грех да беда на кого не живет”. В первой – русская Офелия, Катерина, совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость.
Во второй – русский Отелло, Краснов, во все время драмы ведет себя довольно сносно, а потом сдуру зарезывает свою жену, очень ничтожную бабенку, на которую и сердиться не стоило.
Может быть, русская Офелия ничем не хуже настоящей, и, может быть, Краснов ни в чем не уступит венецианскому мавру, но это ничего не доказывает: глупости могли так же удобно совершаться в Дании и в Италии, как и в России; а что в средние века они совершались гораздо чаще и были гораздо крупнее, чем в наше время, это уже не подлежит никакому сомнению; но средневековым людям, и даже Шекспиру, было еще извинительно принимать большие человеческие глупости за великие явления природы, а нам, людям XIX столетия, пора уже называть вещи их настоящими именами.
1864
Источник: https://goldsoch.info/pisarev-d-i/
Загрузка...
