Читать
Борис Лавренев
Автобиография
По принятому обычаю, нормальная биография человека нашей эпохи должна начинаться с анкетных данных и объяснять без умолчаний и недомолвок, чем занимались предки на протяжении последнего столетия.
Во избежание недоразумений сообщаю сразу, что в составе предков у меня не числятся: околоточные надзиратели, жандармские ротмистры, прокуроры военно-окружных судов и министры внутренних дел.
Зато с материнской стороны имеются полковники стрелецкого приказа при Алексее Михайловиче и думные дьяки, ведшие дипломатические переговоры с черкесами при Петре I — Есауловы, и другие воинские люди, в том числе упомянутый во 2-м томе «Крымской войны» академиком Тарле мой дед, командир Еникальской береговой батареи Ксаверий Цеханович. К сожалению, не могу ничего сказать о предках отца, так как, потеряв родителей в возрасте полутора лет, воспитываясь у чужих людей и в интернатах, он семейных преданий не сохранил. Из сказанного можно понять, что особо вредных влияний на формирование моей личности предки не имели.
Я пишу творческую автобиографию, и должен рассказать, как я стал писателем. Поэтому анкетную часть биографии на вышесказанном считаю законченной.
Первая моя попытка пройти во врата литературного Эдема относится к лету 1905 года, когда мне было четырнадцать лет.
Ошеломленный (иного определения не могу найти) чтением лермонтовского «Демона», я за три каникулярных месяца написал поэму «Люцифер», размером в тысячу пятьсот строк чистым, как мне казалось, четырехстопным ямбом.
Вложив в тетрадку с переписанной начисто поэмой закладку из георгиевской ленточки для красоты, я отдал ее на суд отцу, преподававшему историю русской литературы, или по тогдашней номенклатуре «словесность». Отца я не только любил. С первых сознательных лет я привык глубоко уважать его.
Через несколько дней, вечером, позвав меня в кабинет, отец, указывая на лежащую перед ним поэму, довольно сухо спросил:
— Каким размером это написано?
Я сразу понял, что он не хочет назвать это ни поэмой, ни даже просто стихами и, облизнув сразу пересохшие губы, робко сказал:
— Четырехстопным ямбом, папа!
— Ты уверен? — усмехнулся отец и после паузы нанес удар, — это, милый мой, может быть, хромой, колченогий, параличный, но никак не четырехстопный и даже вообще не ямб, а каша.
Я стоял, опустив голову.
— Мыслишки кой-какие воробьиные есть, — мягче сказал отец, — но рано лезть на штурм таких тем. Возьми, спрячь! Вырастешь, сам повеселишься, перечитав.
И, ласково потрепав меня по вихрам, вернул тетрадку.
Но я не захотел веселиться, когда вырасту. В ту же ночь я тайком схоронил «Люцифера», завернутого в три слоя золотистой компрессной клеенки, под акацией бульвара. Если за полвека никто не выкопал этого бумажного покойника, — он, вероятно, и сейчас мирно спит на углу бывших Виттовской и Говардовской улиц.
Читая теперь, на склоне лет, некоторые поэмы молодых, но уже маститых поэтов, я сожалею, что пытался начать поэтическую карьеру во время слишком высоких требований к культуре стиха. Нынче, внеся в «Люцифера» кое-какие поправки с учетом идейных запросов современности, я триумфально въехал бы на нем в литературу.
Оскомина от неудачного опыта заставила меня длительное время не пытаться искать взаимности у строгой музы.
Хотя микробы стихотворной заразы и обволакивали меня каждое лето, с седьмого класса гимназии и до первых студенческих лет, в поэтической обстановке Чернодолинской экономии графа Мордвинова.
Перед моими глазами были два дурных примера: мой одноклассник Коля Бурлюк, младший из знаменитых Бурлюков, и совсем еще юный, в рваной черной карбонарской шляпе и черном плаще с застежками из золотых львиных голов, похожий на голодного грача Владимир Маяковский.
Я с восхищением глядел в рот Коле, когда он, картавя, «бурлюкал» стихи, но старался уберечься от заразы. Для меня, как и для Маяковского, еще не был решен вопрос: вступать ли на тернистый путь поэзии или просто поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества?{1}
Поэтическое вдохновение хлынуло из меня неудержимым потоком в первый год студенчества.
Я писал запоем и рвал написанное беспощадно, оставляя жизнь только немногим стихотворениям, относительно которых я был уверен, что отец не спросит меня — каким размером написано это? И весной 1911 года я с душевным содроганием увидел одно из этих стихотворений,{2} превращенным в печатный текст нашей газетой «Родной край».
Через год небольшой цикл моих стихов был напечатан в московском альманахе «Жатва»,{3} и это было уже моим введением во всероссийский храм литературы.
Обыкновенно принято задавать вопрос: кто из великих писателей оказал наибольшее влияние на становление молодого писателя, кого он считает своим учителем? На этот вопрос я не могу дать определенного ответа. Особых пристрастий у меня не было и нет.
В нашей русской классической литературе я больше всего ценю лермонтовские стихи и лермонтовскую прозу; Льва Толстого, особенно в таких вещах, как «Казаки» и «Хаджи-Мурат»; романы Гончарова, пьесы Чехова, рассказы Бунина, поэзию Александра Блока. Во французской литературе мне дороги имена Стендаля, Флобера, Мериме, Мопассана, Франса.
У англичан мне ближе всех несравненный Стивенсон, Диккенс, люблю малопопулярного у нас Сетон-Томпсона.
Но возвращаюсь к прерванному рассказу о моем литературном пути.
В 1912 году на политическом горизонте мира набухали уже тучи мировой войны, а в русской буржуазной литературе царил хаос и творился пир во время чумы. Когти двухглавого орла в последних усилиях все туже сдавливали горло стране, душили всякую не казенную и не верноподданническую мысль. России было приказано не думать.
Но молодым поэтам не думать было трудно, они искали действия. Русская буржуазия, оправясь от испуга 1905 года, напялив на пухлые российские телеса европейские фраки, забавлялась мистико-эротическими «дерзаниями» в своих журналах: «Золотое руно», «Весы», «Аполлон».
«Дерзаниям» была грош цена, к ним снисходительно относилась и даже поощряла их охранка. Российским промышленникам и торгашам сладко дремалось под изысканные ритмы символистских корифеев — Сологубов, Кузминых, Рукавишниковых, Чулковых, Вяч. Ивановых.
Хотелось нарушить это животное благополучие, испортить настроение буржуазии, эпатировать ее, расстроить ее беспечное пищеварение.
Тогда и родился и забушевал отечественный футуро-кубизм в литературе и искусстве. Зарождение этого нового учения я наблюдал своими глазами в той же Черной Долине.
Коренастый, неуклюжий коротконогий Давид Бурлюк, приставив к глазам неразлучный лорнет, стоял перед развешанными по стенам мастерской своими превосходными, немного импрессионистскими пейзажами (один из них и сейчас украшает мой кабинет) и, кривя рот, говорил, что на классических традициях, на серьезной живописи в наше время ни славы, ни капитала не наживешь и что нужно глушить буржуа и обывателя дубиной новизны. Таково было «идейное» обоснование новаторства в литературе и искусстве.
И вскоре на обывателя лавиной обрушились квадраты, окружности, параболы, призмы, пирамиды, четвероногие люди с одним глазом и двуногие лошади с пятью глазами, кое-как намазанные на холстах, вперемежку с вклейками из старых пружин от матрацев, крышками консервных коробок, рыбьими хвостами. В литературных салонах на смену унывно-певучим ритмам зазвучали какофонические созвучия.
В «приличные» лица Рябушинских, Тарасовых, Второвых, Свешниковых и прочих владык жизни Маяковский швырнул ошеломляющие строчки:
А с неба смотрела какая-то дрянь,
Величественно, как Лев Толстой.{4}
Источник: https://www.litmir.me/br/?b=285710&p=1
ЛАВРЕНЕВ, БОРИС АНДРЕЕВИЧ
ЛАВРЕНЕВ, БОРИС АНДРЕЕВИЧ (1891–1969), русский советский драматург, прозаик. Родился 5 (17) июля 1891 в Херсоне в семье учителя-словесника. В 1915 окончил юридический факультет Московского университета. Участвовал в Первой мировой (офицером) и Гражданской (добровольцем Красной Армии на Украине и в Туркестане) войнах.
С 1911 публиковал с стихи, написанные не без влияния футуризма (с К.А.Большаковым, Р.Ивневым, В.Г.Шершеневичем и др. входил в круг организованного ими издательства «Мезонин поэзии», отклонявшего эстетический нигилизм «левых» футуристов). С 1923 жил в Петрограде, работал в газетах и других периодических изданиях.
Печатал стихи, рассказы, публицистические статьи, рецензии, фельетоны, а также рисунки и карикатуры.
Уже первые, на материале мировой и гражданской войн, рассказы Лавренева Гала-Петер (1916), Марина, Звездный свет (оба 1923), Срочный фрахт (1925) выявили отличительные черты мировидения (бескомпромиссная антибуржуазность) и художественной манеры писателя: остросюжетность и драматическая напряженность, соединенные с политической ангажированностью и «неоклассицистской» проблематикой конфликта чувства и долга, в которой чувство преодолевает сословные предрассудки, но долг (в первую очередь революционный) оказывается высшим мерилом нравственности. Яркая образность, эмоциональная приподнятость, свобода синтаксических конструкций при языковой цветистости (стилевой «орнаментализм»), местами ритмическая организация фразы, сплав жесткого жизнеподобия, лиризма, пафоса и иронии сообщали произведениям Лавренева особую романтическую тональность, в которой превалировал мотив стихийности (часто выражаемый образами ветра, бури, грозы и особенно моря), подчеркивалась исключительность, необычайность происходящих событий и экстремальность ситуаций. Так, в одном из лучших произведений Лавренева, ставшем классикой советской литературы, повести Сорок первый (1924; неоднократно инсценирована и экранизирована, в т.ч. фильм реж. Г.Н.Чухрая, 1956, многократно премированный на зарубежных и отечественных кинофестивалях), перипетии гражданской войны сводят на пустынном острове Аральского моря девушку-красноармейца Марютку и пленного белогвардейского офицера. Классовая ненависть не может помешать вспыхнувшей между ними любви, но ее губит революционный долг: при появлении «белых» верная присяге Марютка стреляет в своего возлюбленного, а потом оплакивает «синеглазенького».
В жанровом отношении проза Лавренева весьма разнообразна: социально-психологическая и документальная повесть, авантюрная новелла, бытовой рассказ, сатирический роман, в т.ч.
повести Ветер (1924), Рассказ о простой вещи, Полынь-трава (обе 1925), Седьмой спутник, Таласса (обе 1927), Гравюра на дереве, Мир в стеклышке (обе 1928), Белая гибель (1929; некоторые дали основание критикам говорить о «фантастическом реализме» Лавренева в духе Н.В.Гоголя и Ф.М.
Достоевского), документальные повести Стратегическая ошибка (1934), сюжетно продолжающая первую часть неоконченного романа о событиях 1914 Синее и белое (1933), повести об освоении Арктики Большая земля (1935), об антифашистской борьбе в Испании – Чертеж Архимеда (1937), романы Крушение республики Итль (1925), Буйная жизнь (1927).
Как и в прозе, центральные темы его драм – революция в качестве акта народного волеизъявления, интеллигенция и ее место в революционных событиях и преобразованиях, роль интеллигенции как социального противоядия в процессе «омещанивания» общества.
Динамичность, композиционная четкость и сюжетная острота, диалогическая «полифония», лаконичность и яркость речевых самохарактеристик, проявившиеся уже в прозе Лавренева, способствовали сценическому успеху его пьес Дым (1925; др. назв. Мятеж, посвящена Гражданской войне), Кинжал (1926, о декабристах) и особенно Разлом (1927).
Идейному «разлому» в кругу семьи посвящена также пьеса Лавренева Враги (1929), судьбам старой русской интеллигенции – драма Мы будем жить (1930).
В годы Великой Отечественной войны писатель добровольцем ушел на фронт, был военным корреспондентом. О защитниках Севастополя им написана романтическая трагедия Песнь о черноморцах (1943).
Драматург отдал дань официально поощряемой «теории бесконфликтности», его лучезарно-оптимистическая драма За тех, кто в море! (1945; Государственная премия, 1946) лишена подлинной остроты коллизии. Заказной данью «холодной войне» прочитывается и политическая драма Лавренева Голос Америки (1949; Государственная премия, 1950).
В жанре распространенной в отечественной драматургии 1950-х годов «биографической» пьесы написана драма Лермонтов (пост. 1953), сатирико-обличительным пафосом, также в духе времени направленным против псевдореформаторства, отмечена комедия Лавренева Всадник без головы (1958; незаконч.).
Лавренев был также автором многих сборников рассказов (Балтийцы раскуривают трубки, 1942; Люди простого сердца, 1943; и др.), публицистических статей, памфлетов, фельетонов.
Умер Лавренев в Москве 7 января 1969.
Источник: https://www.krugosvet.ru/enc/literatura/lavrenev-boris-andreevich
ЛАВРЕНЁВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ
ЛАВРЕНЁВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ – русский писатель.
Родился в семье учителя. Окончил юридический факультет Московского университетата (1915).
Участник Первой мировой войны; в годы Гражданской войны 1917-1922 годов служил офицером в Добровольческой армии, затем перешёл в РККА, был командиром бронепоезда, сотрудником фронтовой газеты.
С 1923 года жил в Петрограде (с 1924 года – Ленинград). Во время советско-финляндской войны 1939-1940 и Великой Отечественной войны военный корреспондент на флоте.
Начал печататься как поэт (1911). Участник литературной группы московских эгофутуристов «Мезонин поэзии» (1913), Литературного объединения Красной Армии и Флота (ЛОКАФ, 1930-1932).
Первые прозаические произведения написаны на материале мировой и гражданской войн: рассказы «Гала-Петер» (1916), «Марина» и «Звёздный цвет» (оба 1923 года; все опубликованы в 1924 году).
Основные темы творчества Лавренева – революция, строительство социализма: повести «Ветер» (1924), «Рассказ о простой вещи», «Полынь-трава» (обе 1925 года), «Седьмой спутник» (1927; экранизирована в 1968, режиссёра Г. Л. Аронов, А. Ю. Герман), «Гравюра на дереве» (1929), «Стратегическая ошибка» (1934), «Чертёж Архимеда» (1937, об антифашистской борьбе исп. народа) и др.
Широкую известность получила повесть Лавренева «Сорок первый» (1924; экранизирована в 1927 году, режиссёр Я. А. Протазанов; 1956, режиссёр Г. Н. Чухрай) – трагическая история любви девушки-красноармейца и пленного белогвардейца.
Прозу Лавренева, проникнутую героико-романтическим пафосом, отличает психологизм, остросюжетность, динамичное развитие действия.
Лавренев – один из основоположников жанра героико-революционной драмы: «Дым» (другое название – «Мятеж», поставлена в 1925 году); «Разлом» (1927) – пьеса, имевшая наибольший успех; «Враги» (1929), «Мы будем жить» (1930).
Центральное место в пьесах Лавренева занимает осмысление роли интеллигенции в революционном переустройстве мира.
Во время Великой Отечественной войны написал героическую драму о защитниках Севастополя – «Песнь о черноморцах» (1943).
В послевоенной драматургии отдал дань политическому заказу: пьесы «За тех, кто в море!» (1945; Государственная премия СССР, 1946) и «Голос Америки» (1949; Государственная премия СССР, 1950).
Среди других произведений: роман «Крушение республики Итль» (1925), исторической драмы «Кинжал» (1926, о восстании декабристов), «Лермонтов» (1953); сборники рассказов «Балтийцы раскуривают трубки» (1942), «Люди простого сердца» (1943), публицистические статьи, памфлеты, фельетоны.
Сочинения:
Собр. соч.: В 8 т. М., 1995.
Награды
- Лауреат Государственной премии (1946)
- Лауреат Государственной премии (1950)
Литература
- Старикова Е.В. Б. А. Лавренев. М., 1982
- Вишневская И.Л. Б.Лавренев. М., 1962
- Эвентов И.С. Б. Лавренев. Л., 1951
Источник: https://w.histrf.ru/articles/article/show/lavrieniov_boris_andrieievich
Борис Лавренев – Автобиография
Здесь можно скачать бесплатно “Борис Лавренев – Автобиография” в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Биографии и Мемуары, издательство Государственное издательство художественной литературы, год 1959.
Так же Вы можете читать книгу онлайн без регистрации и SMS на сайте LibFox.Ru (ЛибФокс) или прочесть описание и ознакомиться с отзывами.
На Facebook
В Твиттере
В Instagram
В Одноклассниках
Мы Вконтакте
Описание и краткое содержание “Автобиография” читать бесплатно онлайн.
Борис Лавренев
Автобиография
По принятому обычаю, нормальная биография человека нашей эпохи должна начинаться с анкетных данных и объяснять без умолчаний и недомолвок, чем занимались предки на протяжении последнего столетия.
Во избежание недоразумений сообщаю сразу, что в составе предков у меня не числятся: околоточные надзиратели, жандармские ротмистры, прокуроры военно-окружных судов и министры внутренних дел.
Зато с материнской стороны имеются полковники стрелецкого приказа при Алексее Михайловиче и думные дьяки, ведшие дипломатические переговоры с черкесами при Петре I — Есауловы, и другие воинские люди, в том числе упомянутый во 2-м томе «Крымской войны» академиком Тарле мой дед, командир Еникальской береговой батареи Ксаверий Цеханович. К сожалению, не могу ничего сказать о предках отца, так как, потеряв родителей в возрасте полутора лет, воспитываясь у чужих людей и в интернатах, он семейных преданий не сохранил. Из сказанного можно понять, что особо вредных влияний на формирование моей личности предки не имели.
Я пишу творческую автобиографию, и должен рассказать, как я стал писателем. Поэтому анкетную часть биографии на вышесказанном считаю законченной.
Первая моя попытка пройти во врата литературного Эдема относится к лету 1905 года, когда мне было четырнадцать лет.
Ошеломленный (иного определения не могу найти) чтением лермонтовского «Демона», я за три каникулярных месяца написал поэму «Люцифер», размером в тысячу пятьсот строк чистым, как мне казалось, четырехстопным ямбом.
Вложив в тетрадку с переписанной начисто поэмой закладку из георгиевской ленточки для красоты, я отдал ее на суд отцу, преподававшему историю русской литературы, или по тогдашней номенклатуре «словесность». Отца я не только любил. С первых сознательных лет я привык глубоко уважать его.
Через несколько дней, вечером, позвав меня в кабинет, отец, указывая на лежащую перед ним поэму, довольно сухо спросил:
— Каким размером это написано?
Я сразу понял, что он не хочет назвать это ни поэмой, ни даже просто стихами и, облизнув сразу пересохшие губы, робко сказал:
— Четырехстопным ямбом, папа!
— Ты уверен? — усмехнулся отец и после паузы нанес удар, — это, милый мой, может быть, хромой, колченогий, параличный, но никак не четырехстопный и даже вообще не ямб, а каша.
Я стоял, опустив голову.
— Мыслишки кой-какие воробьиные есть, — мягче сказал отец, — но рано лезть на штурм таких тем. Возьми, спрячь! Вырастешь, сам повеселишься, перечитав.
И, ласково потрепав меня по вихрам, вернул тетрадку.
Но я не захотел веселиться, когда вырасту. В ту же ночь я тайком схоронил «Люцифера», завернутого в три слоя золотистой компрессной клеенки, под акацией бульвара. Если за полвека никто не выкопал этого бумажного покойника, — он, вероятно, и сейчас мирно спит на углу бывших Виттовской и Говардовской улиц.
Читая теперь, на склоне лет, некоторые поэмы молодых, но уже маститых поэтов, я сожалею, что пытался начать поэтическую карьеру во время слишком высоких требований к культуре стиха. Нынче, внеся в «Люцифера» кое-какие поправки с учетом идейных запросов современности, я триумфально въехал бы на нем в литературу.
Оскомина от неудачного опыта заставила меня длительное время не пытаться искать взаимности у строгой музы.
Хотя микробы стихотворной заразы и обволакивали меня каждое лето, с седьмого класса гимназии и до первых студенческих лет, в поэтической обстановке Чернодолинской экономии графа Мордвинова.
Перед моими глазами были два дурных примера: мой одноклассник Коля Бурлюк, младший из знаменитых Бурлюков, и совсем еще юный, в рваной черной карбонарской шляпе и черном плаще с застежками из золотых львиных голов, похожий на голодного грача Владимир Маяковский.
Я с восхищением глядел в рот Коле, когда он, картавя, «бурлюкал» стихи, но старался уберечься от заразы. Для меня, как и для Маяковского, еще не был решен вопрос: вступать ли на тернистый путь поэзии или просто поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества?{1}
Поэтическое вдохновение хлынуло из меня неудержимым потоком в первый год студенчества.
Я писал запоем и рвал написанное беспощадно, оставляя жизнь только немногим стихотворениям, относительно которых я был уверен, что отец не спросит меня — каким размером написано это? И весной 1911 года я с душевным содроганием увидел одно из этих стихотворений,{2} превращенным в печатный текст нашей газетой «Родной край».
Через год небольшой цикл моих стихов был напечатан в московском альманахе «Жатва»,{3} и это было уже моим введением во всероссийский храм литературы.
Обыкновенно принято задавать вопрос: кто из великих писателей оказал наибольшее влияние на становление молодого писателя, кого он считает своим учителем? На этот вопрос я не могу дать определенного ответа. Особых пристрастий у меня не было и нет.
В нашей русской классической литературе я больше всего ценю лермонтовские стихи и лермонтовскую прозу; Льва Толстого, особенно в таких вещах, как «Казаки» и «Хаджи-Мурат»; романы Гончарова, пьесы Чехова, рассказы Бунина, поэзию Александра Блока. Во французской литературе мне дороги имена Стендаля, Флобера, Мериме, Мопассана, Франса.
У англичан мне ближе всех несравненный Стивенсон, Диккенс, люблю малопопулярного у нас Сетон-Томпсона.
Но возвращаюсь к прерванному рассказу о моем литературном пути.
В 1912 году на политическом горизонте мира набухали уже тучи мировой войны, а в русской буржуазной литературе царил хаос и творился пир во время чумы. Когти двухглавого орла в последних усилиях все туже сдавливали горло стране, душили всякую не казенную и не верноподданническую мысль. России было приказано не думать.
Но молодым поэтам не думать было трудно, они искали действия. Русская буржуазия, оправясь от испуга 1905 года, напялив на пухлые российские телеса европейские фраки, забавлялась мистико-эротическими «дерзаниями» в своих журналах: «Золотое руно», «Весы», «Аполлон».
«Дерзаниям» была грош цена, к ним снисходительно относилась и даже поощряла их охранка. Российским промышленникам и торгашам сладко дремалось под изысканные ритмы символистских корифеев — Сологубов, Кузминых, Рукавишниковых, Чулковых, Вяч. Ивановых.
Хотелось нарушить это животное благополучие, испортить настроение буржуазии, эпатировать ее, расстроить ее беспечное пищеварение.
Тогда и родился и забушевал отечественный футуро-кубизм в литературе и искусстве. Зарождение этого нового учения я наблюдал своими глазами в той же Черной Долине.
Коренастый, неуклюжий коротконогий Давид Бурлюк, приставив к глазам неразлучный лорнет, стоял перед развешанными по стенам мастерской своими превосходными, немного импрессионистскими пейзажами (один из них и сейчас украшает мой кабинет) и, кривя рот, говорил, что на классических традициях, на серьезной живописи в наше время ни славы, ни капитала не наживешь и что нужно глушить буржуа и обывателя дубиной новизны. Таково было «идейное» обоснование новаторства в литературе и искусстве.
И вскоре на обывателя лавиной обрушились квадраты, окружности, параболы, призмы, пирамиды, четвероногие люди с одним глазом и двуногие лошади с пятью глазами, кое-как намазанные на холстах, вперемежку с вклейками из старых пружин от матрацев, крышками консервных коробок, рыбьими хвостами. В литературных салонах на смену унывно-певучим ритмам зазвучали какофонические созвучия.
В «приличные» лица Рябушинских, Тарасовых, Второвых, Свешниковых и прочих владык жизни Маяковский швырнул ошеломляющие строчки:
А с неба смотрела какая-то дрянь,
Величественно, как Лев Толстой.{4}
Фильтрующийся вирус футуризма быстро проник в самые незаметные щели, поражал самых тихих поэтов. Вирус дробился, меняя очертания, маскировался, принимал вид то «эго», то «кубо», то просто футуризма. Вирус сразил и меня. Я нырнул вниз головой в эгофутуристское море.{5}
И все же этот фантастический период я вспоминаю с нежной грустью и признательностью.
Моя практика в лоне эгофутуризма{6} позволяет мне сегодня с несравненным чувством превосходства смотреть на подвиги литературных и художественных «новаторов» Запада.
Мне смешно видеть, как эти замшелые провинциалы беспомощно и жалко воскрешают пережитое нами полвека назад, выдавая прелую духовную заваль за новые откровения.
В сентябре прошлого года, будучи в Югославии, я познакомился с поэзией молодого, но уже снискавшего не только славу, но и литературную премию абстракциониста Васко Попа.
Его «программное» стихотворение «Клинья и клещи» оказалось детским лепетом перед «шедеврами» русских футуристов 1912–1915 годов.
Васко Попа нужно еще много и долго учиться прыгать, чтобы допрыгнуть до таких высот бессмыслицы и абстракции, какие печатались в наших футуристских журналах.
Источник: https://www.libfox.ru/468102-boris-lavrenev-avtobiografiya.html
Презентация к уроку по литературе (11 класс) по теме: Презентация к уроку литературы. 11 класс. “Слово о Б.Лавреневе””
Слайд 1
Лавренев Борис Андреевич (Сергеев) ( 1891 -1959 ) Испепеляющие годы! Безумье ль в вас, надежды ль весть? От дней войны, от дней свободы Кровавый отсвет в лицах есть. А. Блок
Слайд 2
Борис Андреевич Лавренев был очень красив. Красив не только природной внешностью, но и своим прекрасным духовным миром. Высокий, суховатый, подтянутый, с большими горящими глазами, благородным седым зачесом, в морском кителе, который он носил чаще гражданского костюма, Борис Лавренев был образцом гармонически развитой личности.
Слайд 3
Родился 5 июля в Херсоне в семье педагога-словесника. Гимназистом сбежал из родительского дома в Одессу, устроился работать на корабль и ушел в заграничный рейс. Плавал два месяца, пока его не сняли с палубы итальянские карабинеры (позже эти события будут описаны в рассказе “Марина”). Литературный отдел Херсонского краеведческого музея. Мемориальный музей-квартира Б.Лавренева
Слайд 4
Начало творчества Первые рассказы, стихотворения, рецензии появились в херсонских и московских газетах и журналах. В 1912, будучи студентом юридического факультета Московского университета, впервые под псевдонимом “Борис Лавренев” опубликовал поэтическую легенду о красных маках в альманахе московских символистов “Жатва”.
Слайд 5
Во время первой мировой войны воевал в царской армии. Октябрьскую революцию принял; когда началась гражданская война, перешел в Красную Армию, был командиром бронепоезда, воевал в Туркестане, работал во фронтовой газете.
Слайд 6
В 1924 вышли три повести – “Ветер”, “Звездный цвет” и “Сорок первый”, сразу сделавшие их автора известным. За финал повести “Сорок первый« Лавренева стали называть “попутчиком” ( стоит ли плакать над белым офицером?), постоянно поминая его непролетарское происхождение и недостаточность классового чутья.
Слайд 7
Повести “Седьмой спутник” (1927) и “Гравюра на дереве” (1928) были посвящены проблемам интеллигенции и культуры. В 1928 была опубликована драма “Разлом”, имевшая большой успех и в течение тридцати лет не сходившая со сцены театров.
Лавренев стал создателем нового типа героико-революционной драмы. Эта тема получила развитие в дальнейшем творчестве писателя: героическая драма “Песня о черноморцах” (1943), драма “За тех, кто в море” (1945). Лавреневу принадлежат публицистические статьи, памфлеты, фельетоны.
В 1950 была написана политическая драма “Голос Америки”.
Слайд 8
Лавренева привлекают героические характеры, стихийно-романтическая сторона героизма (образ ветра). В конце 20-х гг. ведущими в творчестве становятся темы: интеллигенция – народ – революция (повесть “Седьмой спутник”, 1927) и судьбы культуры и искусства (повесть”Гравюра на дереве”, 1928). Проза Лавренева драматична (острая сюжетность, раскрытие характеров в непосредственном действии).
Слайд 9
Лавренев писал: “Мне посчастливилось жить в эпоху великих социальных сдвигов, наблюдать крушение старого мира и рождение нового. Вспоминая пережитое, я всегда повторяю чудесные строки Тютчева: “Блажен, кто посетил сей мир В минуты роковые”.
Слайд 10
“Сорок первый” (1924г.) История героев демонстрирует всю несовместимость войны и насилия с человеческим счастьем, самой человеческой природой. В данном произведении раскрыта пора великих исторических испытаний, которые столкнули интеллигенцию с жизненной драмой исторического развития России.
Слайд 11
По пескам Средней Азии движется отряд красноармейцев. На боевом счету у лучшего стрелка отряда Марютки сорок убитых белогвардейцев. В последней перестрелке взят в плен поручик Говоруха-Отрок. Он станет сорок первым в ее послужном списке, а пока они, один на один, остаются в пространстве песка, неба, моря и сильных противоречивых чувств.
Слайд 12
В рассказе Б.Лавренева “Сорок первый” показан гвардии подпоручик Говоруха-Отрок, которого жестокая война не сломила. Он всегда держался с достоинством, характерным для военного человека из интеллигентной семьи.
И даже когда красноармейцы вместе с подпоручиком “карабкались” по барханам , красноармейцы шли “ спотыкаясь, качаясь от ветра”, один поручик шел прямо, спокойно. Когда Евсюков спросил у него “двужильный ты что ли?”, он ответил: “ Не поймешь. Разница культур.
У тебя тело подавляет дух, а у меня дух владеет телом. Могу приказать себе не страдать.”
Слайд 13
На дикий остров, судьбой забрасываются мужчина и женщина— враги, потерпевшие аварию на море в сильный шторм. Время и условия заброшенности, отсутствие людей сближают их, но когда наступает момент решительной проверки, женщина убивает врага-мужчину, любя его.
Слайд 14
Все необычно – экзотика пустыни и таинственного острова. Даже жанр необычен: повесть, рассказ, роман, новелла? Скорее всего, это революционно-романтическая новелла. Тема актуальна для 20-х годов – любовь и революция. Полюбить своего классового врага! Как страшно звучала эта мысль в те далекие годы!
Слайд 15
Необычна обстановка на острове: никого нет, сплошная гармония с природой, и вдруг – любовь. Необычно и то, что у двух, ненавидящих друг друга людей, вспыхивают взаимные чувства любви и признательности… Такое ощущение, что сам Господь Бог помогал им и в пустыне, и в море, и на острове – очень четко видно, что судьба их сводит в любой ситуации .
Слайд 16
Марютку нельзя обвинять в убийстве любимого человека, она не виновата в том, что ей пришлось убить того, за которого она бы сама отдала жизнь. Виной же трагедии является то, что они – “дети страшных лет России”, и читатель должен понять это .
Слайд 17
Марютка счастлива выполненным долгом, но глубоко несчастна как человек. Эта мысль произведения «Сорок первый» была гуманной, во многом новаторской, звала людей к активному преобразованию жизни на принципах свободы и равенства, братства и справедливости
Слайд 18
Среди жемчужин не только отечественной, но и мировой прозы нетленной красотой сияет небольшая повесть «Сорок первый». По ней ставились и ставятся фильмы, повесть эта — частый гость телевизионных экранов: десятки раз инсценированная, она пленяет все новые и новые зрительские и читательские поколения, потому что острая, захватывающая интрига соединена в ней с четким революционным замыслом
Слайд 19
«Сорок первый» — творение большого ума, несущее на своих страницах новую мысль, новую эстетику. Во имя конечного торжества дела революции убивает красный боец Марютка своего возлюбленного — белого офицера Говоруху-Отрока, торжествует долг, погибает любовь.
И писатель печалится, повесть его окрашивается в скорбные трагические тона. Писатель печалится потому, что любовь в мире людей не должна погибать.
Она нуждается в таком справедливом устройстве жизни, чтобы ее не душили антагонистические конфликты, чтобы не были в страшном, непримиримом разладе долг и чувства — вековые враги буржуазной действительности.
Слайд 20
Последний период жизни Б.А. Лавренев провел в Москве. 7 января 1959 года в Москве Б.Лавренев скончался.
Источник: https://nsportal.ru/shkola/literatura/library/2011/09/17/prezentatsiya-k-uroku-literatury-11-klass-slovo-o-blavreneve
Загрузка...
