В. Чивилихин ‘Память’, книга 1
Тайна авторства «Слова о полку Игореве». — Декабристы. «Общество соединенных славян». — Высокая и святая любовь Гоголя. — Дворцово-парковые ансамбли России. — Космос и Россия. Циолковский. Чижевский. Морозов.
Роман-эссе «Память» зарождался с мимолетных воспоминаний о детстве, отрочестве и юности, с отрывочных дневниковых записей студенческой поры, потом пошел от карточек с заметками о литературе и истории моего народа, от встреч и бесед с интересными, знающими людьми, в частности, москвичами, родившимися в XIX веке, от некоторых обстоятельств личной жизни, от впечатлений о поездках по стране, от старинных книг, от архивных бумаг, не тронутых до меня никем, раздумий о прошлом, настоящем и будущем Родины…
История публикации «Памяти» несколько необычна — вторая книга появилась в печати прежде первой. А вышло так. Работа над первой книгой была в основном закончена, и написано немало глав второй, когда я с семьей получил приглашение от польских друзей.
Тамошние читатели знали некоторые мои повести, и гостеприимные хозяева загодя попросили меня привезти с собой что-либо новенькое. Отрывок из первой книги «Памяти» под названием «Братья-славяне» был напечатан в варшавском альманахе «Жице и мисл» М № 6, 7, 8 за 1977 год.
А в следующем году, к моему пятидесятилетию, журнал «Наш современник» затеял большую подборку разнообразных материалов, приуроченных к юбилею, и так случилось, что в № 2 за 1978 год появился заключительный фрагмент о декабристах. Наконец, 1980 год — 600-летие Куликовской битвы.
В №№ 8, 9, 10, 11, 12 «Нашего современника» за тот год полностью была опубликована вторая книга «Памяти», вызвавшая множество читательских откликов и отмеченная в 1982 году Государственной премией СССР.
Предлагая вниманию читателей первую книгу «Памяти», автор продолжает разговор о человеке и истории — о людях несгибаемой воли, самоотверженности, мужества, честности и героизма, о людях социально-творческой одержимости, патриотического служения отечеству и общечеловеческим идеалам свободы, правды и красоты. Судьбы представленных в произведении героев — актуальный, необходимый нашему современнику урок гражданственности, общественной активности, жизненного подвижничества и исторического оптимизма.
1
Вы думали когда-нибудь о том, дорогой читатель, как цепко сидит в нас все прошлое, сделавшее нас тем, что мы есть? Идешь другой раз лесом или улицей, сидишь за письменным столом или на концерте, беседуешь с кем-нибудь или отдыхаешь в бездумном одиночестве, — и вот невесть откуда возникает перед тобой зыбкое видение — слово, жест, картина, люди, случаи, забытые, казалось, настолько, что будто их не было совсем. Иногда в самый неподходящий момент явится тихое теплое облако воспоминаний, ласкающе коснется сердца и уплывет назад, истает мимолетным счастьем. А то вдруг из смутного далека объявится в груди нечто вроде болевой точки, которая саднит и нудит, пока что-нибудь сегодняшнее незаметно не залечит ее. Случается, не можешь заснуть и вначале даже не понимаешь, почему не спится, но вот ясно проступает в памяти давняя мальчишеская обида, и ты совсем не по-взрослому снова переживаешь ее, непростимую, не в силах найти утешение.
Или те минуты прошлого, когда мы руководствовались не разумом, но чувством, потому что оно оказывалось сильнее разума? Кто не заливался запоздалой краской стыда за необдуманный свой поступок, совершенный в молодости? А у кого из нас не было в жизни хоть одного, пусть даже самого маленького деяния, которым мы вправе тайно гордиться? И разве ты не встречал бескорыстно-щедрого душой человека, сделавшего тебя неоплатным своим должником? Кому не довелось испытать такую тяжкую невзгоду, что стала она мерилом всех последующих трудностей? У кого нет в закоулках прошлого таинственного, неопределенного, радостно-горестного воспоминания, и мы даже не можем объяснить словами, почему оно время от времени сладко и мучительно щемит душу?..
А наши пути-дороги в большую жизнь? Первая буква, какую ты узнал, первая книга, над которой ты заплакал, засмеялся или задумался, первые познавательные тропки к необъятному космосу природы, техники, науки, культуры… Приобщение к труду, идеям, радостям и горестям твоего народа, к заботам, коими охвачен мир… Любой из нас, на свой срок становясь участником жизни, проходит в ней неповторимый путь, приобретает сугубо индивидуальный опыт, представляющий, однако, интерес и для других, потому что сила людей, их вера в будущее основываются на опыте каждого, включающем и знания — опыт ума, и чувства — опыт сердца, на том самом ценном, что, слагаясь, формирует народную память, передается из поколения в поколение и становится опытом историческим.
Предвоенное детство мое и военное отрочество прошли в небольшом сибирском городке Тайга, окруженном со всех сторон кедровыми, пихтовыми и еловыми лесами. У каждого из нас в детстве были милые сердцу речки и леса, горы и тропки, дворы и улицы, которые спустя много лет греют нас золотыми снами.
К родному моему городку тайга подступала почти вплотную, кустарником и мелколесьем начиналась сразу же за последними огородами, и сердчишко мое с детства поселилось в ней.
Мы, мальчишки-полусироты, суразята и безотцовщина, пропадали в тайге, она подкармливала нас, незаметно, кажется, воспитывала, — и меня, где б я ни был, почему-то тянет туда, тянет с каждым годом все сильней — к родным деревьям, буграм, родникам, и я посещаю их время от времени… Однако самые первые, младенческие впечатления связаны все же не с тайгой. Одна странная особенность есть у моей памяти — лучше чем что-либо другое помню звуки, запахи, краски, а через них все остальное — давние голоса, лица, случаи. Стоит мне сейчас закрыть глаза и мысленно, вернуться к зоревой поре жизни, как явственно услышу сипенье желтой керосиновой лампы на стене нашей хибарки, скрип крыльца, увижу изменившееся вдруг лицо мамы, ее порыв к двери: — Никак, отец!
По каким-то одной ей ведомым признакам мама угадывала, что на крыльцо ступил отец, возвратившись из долгой поездки.
На руках с кем-нибудь из нас, малышей, мать торопливо подбегала к дверям, широко распахивала их, и в облаке морозного пара появлялся отец — непомерно большой из-за своих тяжелых одежд, с кожаной сумкой через плечо и гремучими железными фонарями в руках.
Втягиваю сейчас носом воздух и насыщаюсь смешанным запахом каляного холодного брезента, потной овчины, керосинового фитиля, старой кожи, но все эти оттенки побивает своей терпкостью горький дух паровозной копоти. Отец обнимал маленькую нашу маму и говорил:
— Ну, будет, будет! Дитя застудишь.
Рабочая отцовская амуниция была для меня предметом вожделенным. Прежде всего, конечно, кожаная сумка, которую я тщательно обшаривал после каждого возвращения отца из поездки.
В ней всегда лежала замусоленная книжонка с рисунками паровозов, вагонов, семафоров… Обмылок в железной мыльнице, складной нож, стеариновые свечи и запретный тугой карманчик, в котором хранились белые плоские баночки — петарды.
Обычно отец их сразу же убирал на полку, под самый потолок, куда я не мог добраться, а мне так хотелось подержать их в руках, чтоб ощутить под гладкой холодной жестью ужас затаившегося взрыва. Обязательно присутствовала в сумке стопка жестких картонных билетов, пробитых компостером.
Использованные пассажирские билеты отец брал, наверно, у товарищей, чтоб я мог строить из них домики, вертеть на вязальной спице или обменять на какую-нибудь другую драгоценность у соседского мальчишки.
А в самом потаенном отделении сумки находил я черствую краюху хлеба, дольку пахучей колбасы и обломок кускового сахара, нарочно забытые отцом. Хлеб и колбасу я тут же, как бы ни был сыт, съедал с наслаждением, даже с какой-то звериной жадностью. Отец обычно в это время сидел у печки, грел над плитой руки, смеясь, смотрел на меня, а мать, хлопочущая с обедом, приостанавливалась на бегу, всплескивала руками и приговаривала:
— Ну диви бы голодный! Нет, отец, на него ядун напал, пра слово, ядун!
Сахар я откладывал, чтоб иметь в запасе еще одно удовольствие, и продолжал досмотр. В карманах тулупа и телогрейки, как правило, не было ничего интересного.
Но у порога еще стояли большие подшитые валенки, которые мне нужно было непременно примерить, фонари с красными и желтыми стеклами, висели на гвоздике в кожаном чехле сигнальные флажки, я все это тщательно обследовал и, наверное, даже обнюхивал, потому что до сего дня в моей обонятельной памяти живут восхитительные запахи оплывших свечей, керосинной гари, станционных дымов и пыли дальних дорог…
Ездил наш отец на товарных поездах. Не «работал», не «служил», а именно, как я привык слышать с детства, «ездил» главным кондуктором; эта профессия на железных дорогах давно устранена, в старое же время главный кондуктор считался на транспорте фигурой заметной, наравне с машинистом паровоза, и я вспоминаю, как у колодца две соседушки спорили о том, чей муж главней.
Источник: http://old-earth.narod.ru/lib/rus/Chivilihin_V._Pamyat_1.htm
Николай СТАРОДЫМОВ о романе «Память» Владимира ЧИВИЛИХИНА
Николай СТАРОДЫМОВ
Во глубине сибирских руд…
Есть такая фраза: человек должен прочитать только десять книг, но искать он их будет всю жизнь. Время от времени я задумываюсь: а какие произведения я бы включил в ту заветную десятку? Всякий раз этот условный список разнился с предыдущим.
И можно назвать всего несколько книг, которые попадают в мой личный ТОП-10 непременно. В их числе роман-эссе «Память» Владимира Чивилихина.
В очередной раз я вспомнил о нём, оказавшись в Забайкалье, в местах, связанных в декабристами, «во глубине сибирских руд».
Что же в этом произведении такого выдающегося? Отвечаю: «Память» в своё время открыла множеству наших соотечественников историю собственного народа, пробудила интерес к прошлому родины, показала нам историю — родную и оригинальную, а не привнесённую из-за моря.
Это сегодня есть интернет, где на любой вопрос можно найти ответ.
Есть масса литературы по «альтернативной истории», где любой человек (и вдумчивый историк, и какой-то верхогляд, а то и просто хулиганствующий любитель дутых сенсаций) может изложить своё видение любого эпизода из прошлого человечества.
Сейчас выпущены десятки учебников истории, и любой преподаватель имеет право излагать собственные воззрения о деятелях и событиях прошлого. Люди же старшего поколения хорошо помнят времена, когда всего этого ещё не имелось.
В начале 1980-х, когда «Память» увидела свет, она произвела эффект взорвавшейся информационной бомбы. Мы вдруг узнали, что история Руси начинается не с призвания варягов. Для нас открылся целый мир, окружавший Русское государство накануне и в момент нашествия орд Батыя. И декабристы перестали для нас быть лишь чеканными профилями с известного барельефа, они обрели плоть, ум, характеры…
Кто такие декабристы? Это группа дворян, в первую очередь офицеров, участников Наполеоновских войн, которые в начале XIX века готовили в России государственный переворот.
По известному выражению, «узок их круг», потому они потерпели поражение.
В советские времена нам о декабристах рассказывали, как о романтиках, которые не понимали значения классового характера революций… Ну, хорошие люди, но ещё не дозрели…
Владимир Чивилихин собственно о самом восстании говорит не так много. Прежде всего, потому, что задачу перед собой ставил другую. Он создавал свою книгу в эпоху, когда политические оценки революционных событий не подлежали ревизии.
То есть само по себе восстание декабристов рассматривалось исключительно как этап, ступенька в общем поступательном революционном движении. Сегодня трудно судить о том, что на самом деле думал Чивилихин о восстании 1825 года.
Быть может, он действительно искренне сопереживал повстанцам… Во всяком случае, такое впечатление складывается из его романа. Соответствующим образом выглядят и сами декабристы — рыцарями без страха и упрёка.
Сегодня отношение к тому восстанию у нас в значительной степени поменялось. По сути, выступление на Сенатской площади было попыткой осуществить государственный переворот в угоду Западу.
Слов нет, Пестель, Рылеев и их соратники действовали, судя по всему, из самых благих побуждений! Ну, так ведь большинство революционеров по всему миру идут на баррикады с сердцем Данко, горящим заботой о людях! Другое дело, чем эти революции завершаются.
Задумывают их Преображенские, осуществляют Швондеры, а плодами пользуются Шариковы.
Так вот, Владимир Чивилихин акцентирует внимание не на политических целях восстания, не на моральной стороне вопроса: как ни говори, а декабристы пошли против своих, против среды, которая их взрастила, против власти, с рук которой они кормились.
Состоялось восстание. Оно разгромлено, участники сосланы в Сибирь. И автор показывает нам, как сложились судьбы декабристов, говорит о вкладе, который внесли ссыльные в развитие Сибири: как способствовали развитию промышленности, как вели метеонаблюдения, как изучали северную природу и описывали её в научных трудах, как обучали местных детей грамоте…
Особенно меня впечатлил рассказ о судьбе ссыльного Дунцова (Выгодовского). Это был единственный среди декабристов не дворянин. И опять же, едва ли не единственный, кто не получил систематического образования.
Так вот, оказавшись в ссылке в полном одиночестве, этот человек в течение нескольких лет писал огромный труд, полторы тысячи современных книжных страниц, философские размышления об устройстве мира, о государстве, об экономике… Обо всём! Он и мечтать не мог, что его произведение хоть когда-нибудь увидит свет, но продолжал писать — гусиным пером, на плохой бумаге, самодельными чернилами, при тусклом свете лучины долгими северными вечерами, страницу за страницей… Что это было? Ппотребность высказаться? Стремление заставить свою голову мыслить, чтобы обезопасить себя от деградации или сумасшествия? Надежда на то, что слово написанное обязательно будет кем-то прочитано? Предвосхищение знаменитого булгаковского тезиса, что «рукописи не горят»?.. Такое упорство и преданность делу заслуживают восхищения! Впрочем, как и вся книга «Память».
Работая с материалами о декабристах, Владимир Чивилихин обращался к архивам, просматривал километры фотокопий.
Современной молодёжи трудно представить этот процесс: фотоплёнка заряжаестя в прибор наподобие фильмоскопа, включается лампа, человек припадает к окуляру и читает через линзу текст, кадр за кадром… Адов труд! Плюс, приходилось просматривать множество архивных папок.
А ведь там содержались не страницы машинописного текста, а рукописные материалы с ятями и завитушками, украшавшими буквы. Кроме того, Чивилихин общался со многими людьми: историками, архивариусами, чиновниками, родственниками декабристов… Ради многих встреч он летал за Урал, совершал длительные поездки по тяжёлым сибирским дорогам…
И всё — ради книги! Думаю, роман «Память» можно и нужно показывать студентам Литературного института как образец того, как следует работать на своё произведение.
Собирая материал для романа, Владимир Чивилихин вдруг выяснил, что один из декабристов, Николай Мозгалевский, является его дальним родственником. Ну, кто бы в этой ситуации устоял перед соблазном исследовать именно его судьбу и через неё познакомить читателей и с другими декабристами? Вот и автор не устоял. Но насколько замечательно он это сделал!
Мы восхищаемся самоотверженностью одиннадцати добровольных изгнанниц, которые отправились разделить с любимыми ссылку. Безусловно, они достойны самых возвышенных слов. Об этих женщинах Некрасов написал свою знаменитую поэму, о них снят фильм, само слово «декабристка» стало нарицательным.
А Чивилихин рассказывает нам о тех, кто вышел замуж за ссыльных уже там, в Сибири.
Они, по сути дела, взваливали на себя тяжкий труд, ведь ссыльные в абсолютном своём большинстве не умели ни пахать, ни сети для рыбной ловли плести, ни избу подлатать… Они были изгоями, не имели средств к существованию, их дети уже по факту рождения оказывались поражёнными в правах…
И об этом тоже книга — о женской любви, о сострадательности, о готовности сносить тяготы…
Вполне в духе своего времени Владимир Чивилихин бичует царизм, который столь сурово обошёлся с участниками восстания. Однако тут я с автором не соглашусь: уверен, Николай Павлович обошёлся с этими людьми довольно мягко.
Сегодня декабризм и декабристы отошли несколько в тень. О них нынче пишут всё больше как о людях, которые пытались повернуть Россию в русло, выгодное Европе, потерпевшей поражение в войне 1812-1814 годов. Признаться, и я склонен думать примерно так же.
Владимир Чивилихин мечтал, чтобы у нас, кроме нескольких маленьких, региональных, появился общенациональный государственный музей декабристов. С учётом нынешней ситуации с памятью прошлого, боюсь, что этого не случится. А жаль — вне зависимости от того, как относиться к самой идее восстания, это чрезвычайно интересная страница отечественной истории.
Источник: http://olg-msps.ru/articles/97
Владимир Чивилихин «Память»
Почти два часа ночи. Привычку ложиться заполночь мне еще побороть не удалось. Только что дослушал роман-эссе «Память» Владимира Чивилихина и понял, что если сейчас не напишу об этой книге, скорее всего, не напишу о ней и после. Просто не хватит слов. Или не будет правильного настроя. Или не смогу вспомнить того, что кажется мне столь важным сейчас.
После прочтения публикации о князе Игоре Святославиче в блоге Александра Каратаева понял, что тех сведений по истории Руси, которые мне удалось обнаружить в собственной голове, явно не достаточно. По рекомендации Александра перед «Словом о полку Игореве» решил прочесть «Память» Чивилихина.
Мне удалось скачать книгу в виде полного аудио-варианта – более 67 часов звучания, есть она на многих торрент-трекерах, в том числе и на RuTracker.org, кому потребуется – тот найдет без особого труда. «Память» вызвала у меня интерес с первых же строк. Я слушал ее два с половиной месяца с апреля по июнь, по пути на работу и обратно, когда это было возможно.
Неоднократно заглядывал и в текстовый вариант книги, практически в каждом прослушанном отрывке находил для себя что-то, что требовало детализации, уточнений, более глубокого погружения в тему. Термины, биографические и исторические сведения – в итоге освоил еще столько же материала по объему, как и сама «Память», если не более.
К собственному удивлению обнаружил, что этот процесс сам по себе затягивает, что история несоизмеримо интереснее, чем ее преподают в школах и ВУЗах. Сколько малоизвестных страниц истории, удивительных судеб и событий пришлось пропустить через себя – не счесть.
Вечерами я делился с супругой наиболее зацепившими меня моментами, и это на какое-то время даже стало своеобразным ритуалом ))
Не буду пересказывать краткое содержание «Памяти», что и невозможно, пожалуй.
В эссе нет линейного повествования, для многих это может показаться необычным, но у меня, во всяком случае, никакого отторжения или напряжения манера изложения материала не вызвала.
В обеих частях книги сведения из работ историков, собственные архивные «раскопки» автора и его воспоминания весьма тесно и гармонично переплетены.
Признаюсь, не все главы «Памяти» вызывали у меня оживление, было несколько мест с затянутыми, как мне показалось, жизнеописаниями отдельных, неинтересных лично мне, исторических персонажей, от которых клонило в сон — чему, собственно, я особо и не сопротивлялся, благо общественный транспорт позволяет подобное.
Три основных темы «Памяти»: восстание декабристов, нашествие татаро-монголов на Русь, «Слово о полку Игореве». Каждая из них детально проработана, приводятся сведения из огромного количества источников – никакой предвзятости, только факты. И – собственные выводы автора, с которыми трудно не согласиться.
О декабристском восстании, его причинах, подготовке к нему, судьбах многих декабристов столь полно и доступно вряд ли возможно было написать. Это отдельная книга в книге, безумно увлекательная.
Кем были декабристы, чего на самом деле они добивались и что сделали для России – эту информацию не найти в школьных учебниках, я проверял.
Две страницы сухого малопонятного (даже для взрослого человека) текста – все, что есть в современном учебнике истории за 8-й класс.
Настоящая история – это люди, непосредственные участники событий, их исключительные судьбы, о которых и пишет Владимир Чивилихин. И судьбы многих людей в его повествовании оказываются удивительным образом связаны.
Я намеренно не привожу цитат – цитировать придется слишком многое, оставляю вам возможность самостоятельно погрузиться в этот источник. Скажу лишь, что эта книга очень сильно изменила мои представления о Пушкине и Гоголе, эти исторические личности вдруг стали для меня живыми и понятными людьми.
Впрочем, как и многие другие, о ком рассказывает Владимир Чивилихин на страницах своего романа-эссе.
Киевская Русь, русские княжества и князья – другой важный пласт «Памяти».
Наша общая непростая история, в угоду политических интересов сегодня переиначиваемая в масштабах отдельного государства, столицей которого по стечению обстоятельств нынче является «мать городов русских», достойна глубокого и детального исследования. Самостоятельное непредвзятое изучение истории — наверное, самый простой и быстрый путь к утерянному пониманию общности славян и их интересов, их кровного родства.
Третья важная тема, о которой я упомянул – восполнение «белых пятен» истории времен татаро-монголького нашествия на Русь и сопредельные государства.
Испытания, через которые пришлось пройти народу в течение длительного периода после 1237-1240 годов, героическое сопротивление городов (например, историческая реконструкция семинедельной осады Козельска), зарождение партизанского движения на Руси, великое сражение у Непрядвы – обо всем этом в подробностях рассказывает Владимир Чивилихин.
«Память» — огромный труд, ценность которого невозможно переоценить. Который, на мой взгляд, должен в обязательном порядке изучаться на уроках литературы в старших классах школы, как та же «Война и мир» – в качестве прививки от забывчивости, для того, чтобы в грядущих поколениях «не помнящих родства Иванов», было как можно меньше.
И еще… Это книга о людях, которые беззаветно служили интересам своего народа и своей страны, независимо от существующего государственного строя — о первопроходцах, неутомимых исследователях, зодчих и хранителях.
Вы думали когда-нибудь о том, дорогой читатель, как цепко сидит в нас все прошлое, сделавшее нас тем, что мы есть? (В.Чивилихин)
«Память» — последняя работа писателя, написанная по результатам многолетних архивных изысканий автора о русской истории. Будет уместным сказать здесь несколько слов и о нем — о том, кто такой Чивилихин… Владимир Алексеевич – библиофил, исследователь, автор документальных очерков, эссе, художественных произведений.
Журналист, редактор отдела литературы и искусства в «Комсомольской правде» в течение десяти лет, с 1961-го года – член Союза писателей СССР.
Эколог, боровшийся за рациональное использование природных богатств страны — не только в публикациях на страницах газет и журналов, но и лично прилагавший немало усилий в борьбе за чистоту Байкала, создании кедрового питомника в Сибири и Института природы в Брянске.
Все свои сознательные годы Владимир Алексеевич посвятил Родине, как бы пафосно это не звучало.
Такие люди всегда были, есть и будут среди нас – возможно, благодаря им, мы когда-нибудь осознаем значение и важность истории в жизни человека и научимся делать из нее правильные выводы.
Последние страницы «Памяти» были написаны Чивилихиным за несколько дней до его ухода в 1984-м. 56 лет жизни – очень мало для деятельного человека.
К сожалению, в интернете не так много информации о Владимире Чивилихине, даже страница в Википедии, посвященная его жизни и творчеству, до обидного скудна.
Но в «Памяти» в текст повествования вплетено много личных воспоминаний автора и автобиографических сведений.
Если вы начнете читать эту книгу, узнаете чуть больше и об этом удивительном человеке и, возможно, подобно мне, заинтересуетесь другими произведениями писателя.
Расскажите об этой статье в соцсетях:
Источник: http://vervekin.ru/vladimir-chivilihin-pamyat.html
Владимир Чивилихин – Память (из романа-эссе)
Здесь можно купить и скачать “Владимир Чивилихин – Память (из романа-эссе)” в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Русская классическая проза.
Так же Вы можете читать ознакомительный отрывок из книги на сайте LibFox.Ru (ЛибФокс) или прочесть описание и ознакомиться с отзывами.
На Facebook
В Твиттере
В Instagram
В Одноклассниках
Мы Вконтакте
Описание и краткое содержание “Память (из романа-эссе)” читать бесплатно онлайн.
Чивилихин Владимир
Память (из романа-эссе)
В. ЧИВИЛИХИН
Память
(из романа-эссе)
Мимо одного заветного святого места в Калуге невозможно пройти или проехать, и к нему, в своем роде единственному на всей планете, идут и едут люди за тысячи верст, чтобы прикоснуться к истинно великому, и, должно быть, немалое число паломников задумываются над тем, почему именно здесь, в этом скромном домишке над Окой, родились необыкновенные мечты и мысли, ныне материализованные, открывшие новую эру в освоении космоса. Множество его современников работали в университетах, исследовательских центрах, лабораториях разных стран и, не зная нужды, жили в нормальных человеческих условиях, отдавая свои таланты науке, а обитатель этого маленького деревянного жилища, проживший в нем более сорока лет, издавал свои труды за собственный счет и, обремененный большой семьей, двадцать лет зарабатывал на жизнь тяжелой поденщиной преподавателя местного училища, подчас не имея денег, чтобы купить дров или керосина. Кому под силу отгадать – почему не в Лондоне или Пулкове, не в Париже или, скажем, Геттингене, а в этом провинциальном русском городе явились миру великие идеи, почему в эпоху фундаментальных научных открытий родились они не в умах академиков или профессоров, знаменитых естествоиспытателей или теоретиков, а возникли в голове скромного учителя математики?
В распоряжении многих деятелей тогдашней науки и техники были штаты сотрудников, труды предшественников, группы единомышленников, обширные библиотеки, сочувствующая научная и массовая пресса, а этот больной человек был одинок, как перст, располагал лишь скромными калужскими книжными фондами да примитивной мастерской, где все было сделано его собственными руками, в том числе, например, первая в России аэродинамическая труба. И сверх всего новаторский поиск бедного и глухого калужского мыслителя десятилетиями наталкивался на непонимание, безразличие и насмешки… Кто ответит, почему высшие прозрения этого ума, гипотезы, проекты и расчеты явились миру не из страны с высоким по тем временам уровнем научного и технического развития, а из России, отстававшей по множеству причин и множеству показателей от начавшегося XX века с его бешеным промышленным натиском…
Кабинет Циолковского. Простой стул с гнутой спинкой, мягкое кресло, широкий стол, письменные принадлежности в стаканчике, подзорная труба на треноге, барометр на стене, керосиновые – висячая и настольная – лампы, Брокгауз и Ефрон в книжном шкафу, рукописи.
Небольшая столовая с зеркалом, настенными часами, швейной машинкой, обеденным прибором хозяина. На фаянсовой кружке фабричная надпись: “Бедность учитъ, а счастье портить”. Крутая деревянная лестница ведет из веранды через дверцу на крышу, с которой Циолковский ночами рассматривал звездное небо.
Космонавт Алексей Леонов назвал этот проход на крышу “дверью в космос”…
Рассматриваю обложки брошюр и книг, изданных хозяином этого дома в разные времена, в том числе и в те уже далекие годы, когда русские слова писались с ятями и ерами: “Исследование мировых пространств реактивными приборами”, “Грезы о земле и небе”, “Космические ракетные поезда”, “Теория и опыт аэростата”, “Кинетическая теория света”, “Причина космоса”, “Вне Земли”, “Дирижабли”, “Защита аэронавта”, “Звездоплаватели”, “Вопросы воздухоплавания”, “Реактивный аэроплан”, “Образование Земли и солнечных систем”, “Воздушный транспорт”, “Воля Вселенной”, “Будущее Земли и человечества”…
Верно, Циолковский опередил свой век, но если быть точным, то это справедливо лишь для первой половины XX века – события второй его половины превзошли предсказания ученого, который считал, что человек выйдет в космос не ранее XXI века.
И вот сегодня, когда у текущего века есть еще некоторый запас, люди могут итожить опережение: человек вышел в космос, побывал на Луне, месяцами живет в безвоздушном пространстве, в невесомости, научные аппараты землян затеяли нескончаемый хоровод вокруг их родной планеты, достигли Марса, Венеры, Юпитера, пределов Солнечной системы и уже покидают их, обреченные на вечное скитание по бесконечным пространствам Вселенной или на мгновенное исчезновение при столкновении с каким-нибудь природным звездным скитальцем… В космосе грядут новые продвижения, но в памяти Земли людей навсегда останется день запуска первого искусственного спутника, первого полета человека, первого его выхода в открытое космическое пространство, и как не гордиться тем, что именно наша страна стала космической площадкой человечества и первыми людьми, побывавшими в космосе, были обыкновенные русские парни!
Мне посчастливилось узнать многих из них, в том числе и тех, кого уже нет среди нас. С Владимиром Комаровым, погибшим высоко над Землей, в полете, мы были вместе в Японии. Помню, когда плыли от родных берегов до Иокогамы, то попали в девятибалльный шторм, и вся делегация лежала в лежку от морской болезни.
Володя Комаров, обладавший идеальным, как все космонавты, вестибулярным аппаратом, ходил из каюты в каюту, с серьезным видом рекомендуя смешные способы лечения.
Помню его деловые, обстоятельные выступления перед японской молодежью, естественную, без малейшей позы, манеру держаться, невозмутимо спокойную, располагающую к раздумью.
В Токио он однажды разбудил меня в три часа ночи, сказав, что нечего дрыхнуть – на родине вчерашний день в разгаре, что надо использовать отпущенное нам время с максимальной пользой и что меня, как любителя природы, ждет сюрприз. В машине уже сидела сонная переводчица-японка.
Водитель лихо гнал через притихший сумеречный город, так крутил руль, что шины визжали на поворотах, узил в зеркальце и без того узкие глаза, явно наслаждаясь отсутствием полицейских и пробок. А он, этот Токио, в каком направлении ни возьми, – стокилометровый.
Успели, и я благодарен Володе Комарову за то, что он подарил мне редкое, незабываемое, единственное за всю жизнь впечатление – японский рыбный базар.
Сюда бы живописцев с масляными красками или в крайнем случае кинооператоров с цветной пленкой! Огромные тунцы и крохотные креветки, морские водоросли, ежи, крабы, кальмары, черепахи, но больше всего расхожей морской снеди – сельди, лосося, иваси, окуня и рыб совершенно нам неизвестных пород – плоских, змеевидных, бочкообразных, серебристых, синих, желтых, черных, полосатых, крапчатых, блестящих и матовых, игольчатых, пупырчатых и гладких… Володя Комаров, помнится, сказал, что такой планеты, как Земля, нет во Вселенной, и одно это обязывает нас беречь ее пуще глаза… Он экономил время и вскоре, не дождавшись конца поездки, улетел через Северный полюс на Родину, по делам, навстречу смерти. Помню его прощальное крепкое рукопожатие и его прощальный взгляд – глубокий и добрый, как на всех известных его фотографиях.
Вологжанин Павел Беляев выделялся среди первых космонавтов – как бы это сказать? – своей незаметностью, что ли, несловоохотливостью, умением держаться подальше от света юпитеров и фотовспышек. Но это был покоритель космоса особого склада. Два полузабытых ныне факта биографии Павла Беляева отличали его от коллег, наших и американских.
Неподалеку от аэродрома, уже после его смерти, показали мне место, где некогда стоял злополучный сарайчик, в шутку названный здешними летчиками “сарайчиком имени Павла Беляева”.
Дело в том, что однажды, во время парашютной подготовки первого космического отряда, Павла Беляева снесло сильным ветром, и он, рухнув на крышу этого сарайчика, сломал ногу. Медицинская комиссия убеждала его оставить мечту о космосе, но Павел думал иначе.
Он упорно лечился, фанатично тренировался и все-таки полетел! Такого не бывало до сего дня в начавшейся истории космонавтики. И полетел он тогда с ответственнейшим заданием – командиром корабля, чтобы обеспечить первый выход человека в открытый космос.
В том рейсе мой земляк, кемеровчанин Алексей Леонов благополучно вышел из корабля и вернулся в него, но что-то приключилось с техникой при возвращении на Землю – не сработала автоматика приземления.
Один Паша Беляев знал, чего ему стоили последующие несколько минут, когда он заменил собой все эти сложнейшие системы электронных машин и на ручном управлении посадил корабль в пермскую тайгу. Такого пока никто не осуществил, кроме него. А злой рок будто преследовал Павла Беляева.
Заболев обыкновенной земной болезнью – язвой двенадцатиперстки, которую медики часто связывают с нервными перегрузками, он в процессе операции скончался от перитонита. “Судьба”, – проговорил, помню, Николай Петрович Каманин, когда мы стояли на Новодевичьем меж свежей могилой Павла Беляева и огромным памятником, воздвигнутым на месте захоронения останков экипажа и пассажиров самолета “Максим Горький”, судьба которого оказалась такой недолгой и горькой.
Юрий Гагарин! В этом простом смоленском пареньке словно отразилась мужественная красота русского человека и открытая душа нашего народа. И он у всех нас перед глазами, живой.
Одним врезалась в память его поступь, когда он после полета торжественно шел по ковровой дорожке, расстеленной на брусчатке Красной площади, а вокруг всеобщее ликование, музыка, песни, портреты и плакаты, из которых мне особенно запомнились три шутливых студенты-медики несли куски марли, на которых раствором йода было написано: “Могем!!!” “Юра, ты молоток!” и “Все там будем”. У многих в глазах – его снимок с голубем. Третьи, вспоминая о нем, видят кинокадры, когда он катится на дочкином велосипеде вокруг клумбы, растопырив колени и весело смеясь. Эта его ослепительная улыбка! С фотографий, телеэкранов и перед миллионными аудиториями в своих перегрузочных поездках по миру он улыбался всем землянам от лица нашего народа, и земляне приняли его лучезарную улыбку, как надежду.
Конец ознакомительного отрывка
ПОНРАВИЛАСЬ КНИГА?
Эта книга стоит меньше чем чашка кофе!
УЗНАТЬ ЦЕНУ
Источник: https://www.libfox.ru/11416-vladimir-chivilihin-pamyat-iz-romana-esse.html
Уроки истории (о творчестве В.Чивилихина)
Уроки истории (о творчестве В.Чивилихина)
Изучая предков, узнаем самих себя, без знания истории мы должны признать себя случайностями, не знающими, как и зачем пришли в мир, как и для чего живем, как и к чему должны стремиться.
В. Ключевский
Хотим мы этого или нет, наше настоящее неотделимо от прошедшего, которое постоянно напоминает о себе.
“Весь в деда пошел”, говорят окружающие о младенце, которому без году неделя. Старые псковские фрески, буквы, выцарапанные на новгородской бересте, звуки пастушьего рожка, предания “давно минувших дней”, очертания храмов все это всколыхнувшееся прошлое заставляет думать о том, что былое не ушло.
История грозное оружие! Разве не очевидно, что “империя зла” начала разваливаться под мощными ударами писателей, обратившихся к нашему прошлому! Среди них В. Чивилихин, А. Солженицын, Ч. Айтматов, В. Шаламов.
Литература 80-х годов обратила сознание народа к его историческому прошлому, рассказала ему, что он вовсе не ровесник Октября, что корни его уходят вглубь веков.
Роман-эссе Владимира Чивилихина “Память” был опубликован в 1982 году. Писатель пытается “объять необъятное” и вспомнить все наше историческое прошлое. “…
Память это ничем не заменимый хлеб насущный, сегодняшний, без которого дети вырастут слабыми незнайками, неспособными достойно, мужественно встретить будущее”.
Нет возможности даже вкратце пересказать “Память”. В центре произведения русское героическое средневековье, когда было оказано сопротивление иноземным нашествиям с Востока и Запада.
Это бессмертный урок-истории, забывать о котором недопустимо.
Писатель приглашает нас прикоснуться к вещам, помнящим взгляды и руки тех, кто давно исчез.
Рассматривая грубый каменный крест, напоминающий человека с раскинутыми руками, Чивилихин рассказывает о том, как грабительское войско степняков пришло к городу лесной Северской земли: “Не перед камнем стою, а перед глубокой многовековой тайной! Победоносное степное войско было сковано железной цепью организации и послушания, умело применяло осадную технику, обладало огромным опытом штурма самых неприступных твердынь того времени. Во главе его стояли поседевшие в жестоких боях главнокомандующие. Сорок девять дней степное войско штурмовало деревянный лесной городок, семь недель не могло взять Козельск! По справедливости, Козельск должен .был войти в анналы истории наравне с такими гигантами, как Троя и Верден, Смоленск и Севастополь, Брест и Сталин-град”.
Вслед за повествованием о героическом древнем Козельске новелла о партизанской газете, отпечатанной в августе 1943 года на бересте: “Каждая буковка вдавилась, как в древних новгородских, смоленских и витебских берестяных грамотах, и заполнилась навеки типографской краской…”
Причудливы, непредсказуемы повороты повествования этого необычного романа. А сколько новых имен открыл Владимир Чивилихин любознательному читателю: декабрист Николай Мозгалевский, стихийный философ Павел Дунцев-Выгодский, поэт Владимир Соколовский, мыслитель-тираноборец Михаил Лунин, узник камеры-одиночки Николай Морозов.
Гимн писателя талантливости нашего народа никого не может оставить равнодушным. Чивилихин знакомит нас с великим, но малоизвестным ученым Александром Леонидовичем Чижевским, основателем Новой науки гелиобиологии. Автор перечисляет труды ученого с мировым именем. И снова читателя обжигает мысль: “… как же расточительны бываем мы, как беспамятны, как ленивы и нелюбопытны…”
Неожиданно перед нами начинает разворачиваться история сложных отношений гения русской литературы Гоголя и бывшей фрейлины .императрицы Александры Смирновой-Россет, красавицы и умницы, воспетой Вяземским, Жуковским, Пушкиным. Или вдруг мы оказываемся вместе с автором в древнем Чернигове, городе, где сохранился архитектурный шедевр мирового значения церковь Параскевы Пятницы.
Особую сторону книги “Память” составляют разнообразные споры, которые ведутся по ходу повествования. Так, например, ставится вопрос, почему степняки избирали именно такой путь, а не иной? Вопрос не праздный, ибо за ним ключевые проблемы отечественной истории, проливающие свет на законность владения теми или иными землями. “Ответ на этот вопрос помог бы рассеять множество исторических недоразумений, увидеть пу-таницу5 разнотолки и ошибки в бесчисленных описаниях давнего лихолетья, расстаться с некоторыми наивными представлениями, застрявшими в нашей памяти с младых, как говорится, ногтей”.
Писатель воздает должное и тем, кто внес свою лепту в постижение родной истории. Так по ходу повествования воссоздан трогательный и прекрасный портрет Петра Дмитриевича Барановского, знаменитого московского архитектора-реставратора, делами и жизнью которого столица должна гордиться.
Октябрьская революция 1917 года задала моду вольно обращаться с историей, в социалистическом обществе ей была отведена не объективная, а субъективная и подчиненная государству роль.
Однако еще Пушкин заметил, что “неуважение к истории и к предкам есть первый признак дикости и безнравственности”. А великий историк Н.М. Карамзин в “Истории государства Российского” писал: “История… расширяет пределы собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим…”.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта
Источник: https://www.studsell.com/view/187192/
Читать
Владимир Чивилихин
Память
…Давно ушедшие люди с их страстями, помыслами и поступками, движения и продвижения народов, царства и кумиры, великие труды миллионов, моря их крови и слез, разрушающее и созидательное, пестрые факты, широкие обобщения, разноречивые выводы – в этой бездне минувшего так легко и просто потеряться, растворить себя в том, что было и больше никогда не будет, а поэтому будто бы так легко и просто обойтись без всего этого, прожить оставшееся время сегодняшним днем, найдя радость в честном заработке на кусок хлеба для своих детей. Однако память – это ничем не заменимый хлеб насущный, сегодняшний, без коего дети вырастут слабыми незнайками, неспособными достойно, мужественно встретить будущее.
* * *
Скромная тоненькая книжечка в обложке цвета запекшейся крови стоит у меня на заветной полке. Она не новая, с ослабшим переплетом – видать, побывала во многих руках. Тираж небольшой, как и формат – книжечка легко поместится не только в офицерском планшете, но и в кармане солдатской шинели.
Увидел я ее случайно в кучке дешевого букинистического разнокнижья и купил за полтину, хотя на самом деле цены ей нет… Сборник называется «Героическая поэзия Древней Руси» и составлен в блокадном Ленинграде. Всякий раз, как беру эту книжку в руки, долго не могу оторваться.
В чьих руках она побывала? Кому помогла?
Переводы «Сказания о Кожемяке», «Жития Александра Невского» и «Задонщины» сделаны Виссарионом Саяновым, давно уже ушедшим от нас замечательным ленинградским поэтом, из сибиряков, почему-то забытым нашей критикой.
А «Слово о полку Игореве» переведено Владимиром Стеллецким, и я однажды, захватив с собой драгоценную книжечку, навестил его, больного и слабого, живущего ныне в Москве на Солянке.
Мы долго вспоминали войну, говорили об истории выпуска сборника, о работе нашей писательской комиссии по «Слову» и больше всего, конечно, о самой этой бессмертной поэме, о переводах ее Алексеем Мусиным-Пушкиным, Василием Жуковским, Аполлоном Майковым, Константином Бальмонтом, Николаем Заболоцким, Дмитрием Лихачевым, Николаем Рыленковым, Иваном Новиковым, Алексеем Юговым…
– Вы знаете, Владимир Иванович, за что я еще ценю ваш перевод?
– Да?
– За одну колдовскую строчку, которую перед войной Иван Новиков да вы в блокадном издании передали точнее всех других переводчиков. Вернее, даже за одну букву.
– Что имеется в виду?
– Ну, вы знаете, конечно, что слово «храбрый» употребляется в поэме одиннадцать раз.
– Нет, не считал.
– Причем в последней трети текста – после призывов загородить полю ворота и стать за землю русскую – оно совсем не встречается.
– Правда, в поэме много значат даже отсутствующие слова… Сами заметили?
– Да.
– Поздравляю! Итак, что за строчка или буква?
– «Дремлет в пОле ОльгОвО хОрОбрОе гнездО», – нажимал я на «о». – Понимаете, одиннадцать раз «храбрый», «храбрая», «храбрые», «храброму» и так далее, и один-единственный раз в подлиннике – «хороброе»! Это же не может быть случайным!
И взахлеб заговорил я о том, что здесь – авторский ключ к еще одной тайне «Слова», его волшебной звукописи, оттеняющей смысл. В полногласии этом – оро, – сохраненном и в первом печатном издании, и в Екатерининской копии, – тревога, будто бы ночной набатный колокол, слышимый автору, звучит над спящим войском…
– А чуть раньше – гениальная аллитерация: «С зарания в Пяток ПотоПташа Поганые Полки Половецкие». Звукопись изумительно передает конский топот!
– Ну, этот-то пример затоптанный…
– А почему вы, Владимир Иванович, сохранили единственное своем роде слово подлинника «хороброе» только в этой блокадной книжке! Зачем вы придали ему краткую форму в других изданиях?
– Не придавал. Это, наверно, корректора, и я даже не заметил… Восстановлю…
Снова и снова листаю буро-красную книжечку, вышедшую в Ленинграде в самый тяжкий час его истории. Глаз выхватывает строки:
Земля гудит, реки мутно текут,
Пыль поля покрывает…
А дальше лучше все же в подлиннике:
«Стязи глаголютъ: половци идутъ отъ Дона, и отъ моря, и отъ всехъ странъ русскыя плъкы оступиша».
Отъ всехъ странъ… В переводе на современный язык – «со всех сторон».
Подправлять прошлое в угоду кому или чему бы то ни было – дело не только безнадежное, но и рискованное; попытка, например, изобразить отношения русских и половцев в виде чуть ли не альянса, как это сделал один молодой современный автор, была более или менее решительно пресечена музой истории и эпоса Клио, обычно спокойно-уравновешенной, но иногда все же более или менее взволнованно берущей в руки более или менее гибкую лозинку. Отходчивая дщерь Зевса и Мнемозины пояснила при этом – за полтора века половцы предприняли почти пятьдесят больших походов на Русь, кроме бесчисленных мелких грабительских набегов, причем разорению подвергались самые богатые и густонаселенные земли, где изреживалось население, поля зарастали, а глад и мор довершали начатое, превращая обжитые земледельческие районы в Дикое поле. Половцы отре́зали от Руси Черное море и Византию, захватили русское княжество Тмутаракань, единственное, которое уже никогда не возродилось.
К концу XII века, однако, половецкая опасность ослабла, и набег, скажем, на Посемье 1185 года, последовавший за поражением войска Игоря, был эпизодическим и, в сущности, безрезультатным. Половцы лишь взяли крохотный степной городок Римов да сожгли пригород Путивля.
И думаешь иногда: что грянуло бы, если б «сепаратный», «неудачный», «авантюристический», «легкомысленный» и так далее поход Игоря не состоялся той весной и именно в те дни – не позже и не раньше? Ведь князь Игорь с отрядом в семь-восемь тысяч воинов, стремительным броском проникший в глубь половецкой степи, увидел перед собою профессиональное воинство степняков, в несколько раз превосходящее его силы! Откуда оно вдруг взялось? Может быть, дружина Игоря стала случайной или не совсем случайной жертвой, предупредившей, однако, и сорвавшей еще один большой половецкий поход, скорее всего, на Киев – в ответ на последний победоносный объединенный поход великого князя Святослава, которого в те дни, кстати, не было в столице и он, наверное, ничегошеньки не знал об угрозе, иначе б не уехал в далекий Карачев, где ему совсем не обязательно было тогда находиться, – немногочисленную рать с лесного севера мог привести любой воевода или княжич.
Перед новым большим путешествием в прошлое, на поля сражения главного военного фронта русского средневековья, надо хотя бы мельком взглянуть на то, как открывался и полвека разворачивался тогдашний второй фронт, – любознательному читателю, быть может, полезно будет увидеть этот хроникальный сгусток событий, чтобы подкрепить школьные аксиомы памятью о тяжком историческом уроке, предшествовавшем Невской битве и Ледовому побоищу.
С Прибалтикой и ее народами Русь была связана издревле. Еще в 945 году в составе дипломатической миссии князя Игоря Старого, посланной в Константинополь, был некий Ятвяг (то есть литовец) Гунарев.
Среди других соседних народов начальные русские летописи числят и прибалтийские племена, «иже дань дают Руси», то есть киевскому князю. По Западной Двине и Днепру – водным артериям, связывающим Русь с Прибалтикой, – уже тогда плыли и ехали купцы, сборщики дани, князья, воеводы, миссионеры, дружинники.
В руках полоцких князей был весь речной бассейн – от моря до верховьев, где стояли перевальные пункты Полоцк и Витебск. Стратегически важный район Прибалтики выбрали немецкие феодалы в качестве ключевого объекта своей экспансии.
В 1184 году они высадились в устье Двины, и монах Мейнард, ищущий для римской курии новых доходов, обратился к полоцкому князю Владимиру Всеславичу, которому ливы, еще язычники, платили дань, за разрешением проповедовать в этой земле.
Источник: https://www.litmir.me/br/?b=73902&p=1
Загрузка...
