Сочинения об авторе войнович

Сочинение доклад о творчестве писателя Войновича

В своих произведениях Войнович во многом развивает художественные идеи, заложенные в “Чонкине”.

Так, повести “Иванькиада, или Рассказ о вселении писателя Войновича в новую квартиру” (1973-1975) и “Шапка” (1987) изображают звериную грызню, разворачивающуюся между советскими писателями – творцами той самой словесной реальности, гнет которой изломал жизнь Чонкина.

Грызня между совписами идет по разным, но всегда сугубо материальным поводам. Так, в повести “Шапка” разворачивается бунт литературного “маленького человека” Ефима Рахлина, который всегда писал “про хороших людей” – т. е. ничем не нарушал канонов соцреализма, но и подлостей особых тоже не совершал.

Обратите внимание

Когда в Союзе писателей раздают шапки, Ефиму достается шапка из “кота домашнего средней пушистости”. Ефима это поражает в самое сердце и не потому, что у него нет шапки, а потому что унизительный мех назначенного ему головного убора определяет его место в союзписательской иерархии – а следовательно, и в жизни в целом.

Странно, что этого не может понять и писатель Войнович из автобиографической и документальной “Иванькиады”.

В отличие от Рахлина, Войнович сражается не за знак престижа, а за квартиру (правда, не где-нибудь, а в писательском кооперативе в центре Москвы), и Войнович в конечном счете одерживает победу над “писателем” от КГБ, влиятельным чинушей из Госкомиздата, другом всех начальников, неким Иванько.

После долгих угроз, интриг, скандалов, квартира, которую должен был получить Войнович (живущий с семьей в однокомнатной) по закону и по решению собрания кооператива, в конце концов достается ему, а не Иванько (у которого уже есть одна двухкомнатная, но он хочет присоединить к ней вторую).

Войновича возмущает то, с какой легкостью государственный чиновник пренебрегает всеми правилами и законами. Но на самом деле, законы существуют чисто формально, а действует тот самый закон, который четко был сформулирован В. С. Каретниковым из “Шапки”: каждому по активности.

Конечно, для советской системы “писатель” Иванько, создавший только одно опубликованное произведение “Тайвань – исконно китайская земля”, но зато состоящий “на спецслужбе” и не брезгующий никакими, даже самыми грязными, партийными поручениями, важнее и нужнее, чем диссидентствующий Войнович, пускай автор многих книг, пускай пользующийся известностью, но для идеологии даже не бесполезный, а просто вредный! Парадокс “Иванькиады” состоит именно в том, что циничная система, в которой благоденствует Иванько, оказывается, не так уж и могущественна, если ее скрытый механизм может сломить настырный “отщепенец”, которого не испугалось поддержать большинство коллег, состоящих в том же кооперативе. Пророческий смысл этого диагноза, высказанного в повести 1975-го года, не вызывает сегодня никаких сомнений.

Оказавшись после 1981-го года в вынужденной эмиграции, Войнович обнаруживает, что тенденция к замене жизни системой идеологических иллюзий и суррогатов характерна не только для Советской власти, но и для ее самых яростных оппонентов.

В антиутопии “Москва 2042” он демонстрирует комическое родство между коммунистической Москвой будущего и доктринами Сим Симыча Карнавалова (в котором легко узнается карикатура на Солженицына). Приход Сим Симыча к власти отменяет коммунизм (к 2042-му году уже вобравший в себя православие), но не изменяет тоталитарную природу режима.

Важно

Двусторонняя направленность гротеска приводит к изменению природы избранного Войновичем жанра: сам Войнович, ссылаясь на мнение К. Икрамова, называет его “анти-антиутопией”, а американская исследовательница К.

Райен-Хайес, проанализировав “Москву 2042”, пришла к выводу, что все классические черты антиутопии (восходящие к Замятину, Хаксли, Оруэллу) воспроизводятся Войновичем с неизменным пародийным “довеском”24.

Так, скажем, контроль государства за сексуальными отношениями в коммунистической Москве, с одной стороны, приводит к созданию “Государственного экспериментального ордена Ленина публичного дома имени Н. К. Крупской”, где посетителям официально предписано заниматься онанизмом, а с другой стороны, к сцене в бане (мужчины и женщины моются вместе), где три мужика вынуждены “скидываться на троих” – т. е. соединять три минимальные порции выданного им жидкого мыла – в обмен на сексуальные услуги девушки, которой этого мыла не хватает,

В коммунистической Москве зависимость материального от идеологического доведена до своего комического предела: степень потребностей человека определяется степенью его преданности идеологии. Естественно, что “потребности” политической элиты намного превосходят потребности остального населения.

Выразительной метафорой Москорепа (Московской коммунистической республики) является тезис о неразличимости “первичного и вторичного продукта” – тезис, который в романе интерпретируется как диктат сознания, т. е.

слова, идеологии, доктрины, над материей, от которой в итоге этой операции остаются такие фантомы, как “свинина вегетарианская” в коммунистической столовой или указ воцарившегося Карнавалова “об отмене наук и замене их тремя обязательными предметами, которыми являются Закон Божий, Словарь Даля и высоконравственные сочинения Его Величества Преподобного Серафима “Большая Зона”.

Однако, Войнович проводит через весь роман и другую, чисто карнавальную, интерпретацию “концепции” первичного и вторичного продукта: неразличимыми в Москорепе оказываются продукты, необходимые для жизни, и отходы, экскременты. Мечта Гладышева о производстве питания из дерьма осуществлена здесь в государственном масштабе.

Замена жизни экскрементами, по Войновичу, логично вытекает из попыток идеологически управлять естественными процессами – независимо от того, какая идеология “внедряется”, советская или антисоветская, атеистическая или православная.

Совет

Вполне традиционный по своим эстетическим установкам, Войнович приходит в конечном счете к опровержению таких важнейших постулатов русской культурной традиции со времен протопопа Аввакума, как обязанности Слова активно влиять на жизнь и обязанности жизни послушно следовать Голосу Правды.

В этом парадоксальном повороте трудно не усмотреть влияние карнавальной эстетики с ее непочтительностью к авторитетам и незыблемым догматам любого рода, с ее антиидеологичностью и пафосом снижения всего, претендующего на роль “высокого” и “священного”.

(No Ratings Yet)
Загрузка…

Сочинение доклад о творчестве писателя Войновича

Другие сочинения по теме:

  1. Эжен Ионеско – сочинение доклад о творчестве писателя Эжен Ионеско – один из величайших писателей французской литературы, родоначальник “драмы абсурда”, классик, в котором французы видят “придирчивого наблюдателя, безжалостного…
  2. Шарль Перро. Доклад о творчестве писателя Шарль Перро (1628-1703) был первым писателем в Европе, который сделал народную сказку достоянием детской литературы. Необычный для французского писателя “века…
  3. Сочинение доклад о творчестве И. А. Бунина Иван Алексеевич Бунин (1870-1953) – знаменитый русский писатель, награжденный Пушкинскими премиями, почетный академик Русской Академии наук, поэт и прозаик, автор…
  4. Франц Кафка. Доклад о жизненном пути писателя Родился Франц Кафка 1883-го года в Праге, которая входила к тому времени в состав Австро-Венгерской империи. Он будто соединил в…
  5. Сочинение доклад по литературе Народная лирика Одной из наиболее важных и богатейших частей художественной культуры народа является его устное словесное творчество. Сколько прекрасных жемчужин, богатых, интересных…
  6. Что же связывает Т. Манна с Вагнером и какова его роль в творчестве писателя? Если Т. Манн относится к типу писателя-литературоведа, философа, создателя жанра интеллектуального романа, то и Р. Вагнер был не просто композитором,…
  7. Сочинение доклад о духовном подвиге Иисуса Христа Общая тема сочинения: Новый Завет – поэтический рассказ о духовном подвиге Иисуса Христа. Новый Завет – это средоточие христианского вероучения….
  8. И. С. Тургенев: сведения о жизни и творчестве писателя (с обращением к изученному в 5 классе) Цель: продолжить знакомство с детством и юностью писателя и историей создания “Записок охотника”; формировать умение слушания и фиксации получаемой информации,…
  9. Сочинение доклад о драматурге. Бертольд Брехт Выдающийся немецкий драматург, основатель и теоретик “эпического театра” Бертольд Брехт родился 10 ноября в городе Аугсбурге (Германия) в семье директора…
  10. Сочинение доклад: Крестьянская тема в либеральной литературе Непосредственны М отзвуком времени было и новое освещение крестьянской темы. Наиболее значительная роль здесь принадлежит Н. Г. Гарину-Михайловскому. Цикл очерков…
  11. Сочинение доклад Святое Писание в литературе Библия – это уникальная Книга Божьих откровений, которая передавалась на протяжении многих веков от одного поколения к другому. Это собрание…
  12. Сочинение доклад Детство Антуана де Сент-Экзюпери Его полное имя Антуан Жан-Батист Мари Роже де Сент-Экзюпери. В детстве родители звали его Тонио. Когда вырос, товарищи называли его…
  13. Сочинение доклад Жизнь и судьба Мольера Судьба Мольера очень интересная и необыкновенная. Непростая жизнь художника характеризует его как человека, который противоречил своему времени, противоречила судьбе, которую…
  14. Сочинение доклад Александр Иванович Куприн (1870-1938) Александр Иванович Куприн родился 26 августа 1870 года в г. Наровчати возле Пензы в семье мелкого чиновника. Его отец умер,…
  15. Сочинение доклад Необыкновенные странствия Жюля Верна Со времени выхода первого романа, каждое следующее произведение Жюля Верна было обречено на успех. Его герои странствуют на воздушном шаре,…
  16. Сочинение доклад “Робинзон Крузо” Д. Дефо как начало “робинзонад” За свою жизнь Даниэль Дефо написал больше трехсот пятидесяти произведений. Герои Дефо – это, как правило, сироты, маленькие люди, пираты,…
  17. Сочинение отзыв: Почему меня восхищает мужество писателя Школьное сочинение на примере судьбы и работ Солженицына. 12 февраля 1974 г. Солженицын арестован, лишен советского гражданства. Его изгоняют из…
  18. Краткое содержание романа Войновича “Москва 2042” Живущий в Мюнхене русский писатель-эмигрант Виталий Карцев в июне 1982 г. получил возможность оказаться в Москве 2042 г. Готовясь к…
  19. Михаил Булгаков. Сочинение биография писателя МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ (1891-1940). М. Булгаков – один из известнейших и популярнейший писателей. Его произведения стали достоянием мировой литературы, они…
  20. Краткое содержание повести Войновича “Два товарища” Шестидесятые годы. Небольшой провинциальный городок в России. Девятнадцатилетний Валера Важенин живет с мамой и бабушкой. Мама Валеры работает старшим нормировщиком…

Источник: https://ege-russian.ru/sochinenie-doklad-o-tvorchestve-pisatelya-vojnovicha/

Владимир Войнович и его герои

Казалось бы, Владимир Войнович – писатель Любимый (а если и неприемлемый, то страстно), равно элитарный и популярный, стилистически мощно-одинокий, колоритный, острый. Уникальный – абсолютно.

При этом он почти обойдён серьёзным литературоведением (о “разгромной критике” не говорю – она, особенно в советские времена, была к писателю внимательна с лихвой) и едва ли не единственный из лидеров своего литературного поколения до сих пор не удостоился серьёзного монографического исследования. Увы.

Войнович родился в Сталинабаде (так в 1932 году именовался Душанбе), то есть сразу же из материнского чрева вышел на просторы Иронии судьбы: кто бы знал, какой яростный антисталинист явился на свет Божий в городе, носившем имя вождя!

Родители: отец – журналист, а мать – преподавательница математики. Дальнейшие вехи: учился в ремесленном на столяра, служил в армии, пытался поступить в Литинститут, но принят не был. Затем – пединститут имени Крупской (опять же привет от другого вождя пролетариата), который Войнович так и не закончил, перейдя на “свои университеты” и самообразование.

Жизнь повсюду меня мотала,
Был бродяга я, бич, бездельник…
И всего мне всегда хватало,

Но всегда не хватало денег, –

Вспоминал Войнович в стихах много лет спустя ранний период своего творческого становления.

Работал на стройке, потом редактором на московском радио, где в порядке аврала написал ставший знаменитым «Гимн космонавтов»: “Заправлены в планшеты космические карты, // И штурман уточняет в последний раз маршрут…” Тем временем и карты, и маршруты писателя Войновича мистически устремлялись совсем в иную даль.

Обратите внимание

Первые публикации, сразу же обратившие на Войновича пристальное внимание и читателей, и литературной среды, состоялись в «Новом мире».

Повесть «Мы здесь живём» (1961), повесть «Хочу быть честным» (1963), которая в раннем, авторском, варианте называлась куда горше и экзистенциальнее: «Кем я мог бы стать», но была переименована в сторону морализаторской риторики самим Твардовским, а также весёлое и острое повествование «Два товарища» (1967) с кивком в сторону Ремарка – все эти вещи, с одной стороны, подверглись сервильно-официозной соцреалистической критике (что лишь составляло честь и “делало биографию” молодому талантливому прозаику), а с другой – вызвали живой энтузиазм и у заинтересованного читателя-правдолюбца, и у старших коллег (у того же В. Некрасова или В. Тендрякова), и у многих режиссёров из столичных и провинциальных театров.

Если обобщить этот, первый, период прозаического опыта Владимира Войновича, то главным качеством, пожалуй, следует признать самобытнейший Реализм изображения – точный и нелицеприятный до такой степени, что просто элементарная Близость к натуре (учитывая социально-психологический абсурд самой “натуры”) гарантировала могучий сатирический эффект в параметрах якобы гротеска и как бы фантастики. Сам писатель в нашей с ним беседе от февраля 1991 года (В. Войнович. Из русской литературы я не уезжал никуда // Русское богатство. Журнал одного автора. 1994. № 1/5/) сказал об этом так: “Когда меня спрашивают, считаю ли я себя исключительно сатириком, я всегда отвечаю: нет. Я начинал как реалист. Когда я написал «Мы здесь живём», то показал повесть одному старому писателю. Он сказал: эту повесть напечатают, но вообще вас потом за то, что вы пишете, будут очень сильно бить. Я спрашиваю: «Почему?» Он говорит: «Потому что вы пишете слишком похоже на реальную жизнь»”.

Читайте также:  Сочинения об авторе рильке

Слишком похоже – отсюда незапрограммированный и бьющий из всех интонационных щелей, теперь уже знаменитый Юмор Войновича, истоки которого следует искать и в поэтике русской народной сказки, и у Гоголя, и у Салтыкова-Щедрина, и в какой-то степени у Марка Твена и у Ярослава Гашека.

Но прежде всего – дело в персональной оптике, с самого начала предполагавшей остранённый взгляд на вещи в сочетании с комизмом изумления, который не всегда и самим автором осознавался в полной мере. В упомянутой беседе Войнович размышляет об этой специфике: “…

например, в той же повести «Мы здесь живём» я написал об одном персонаже, что на нём были милицейские галифе и белые тапочки. Когда я читал это вслух, люди смеялись, а я удивлялся: чего смешного-то?.. Именно реакция публики помогла мне понять, что я пишу с юмором. Это ведь прежде всего не то, что специальные юмористы пишут как специальную юмористику.

Часто читатель как подлинный юмор воспринимает то, что он попросту узнаёт”. Выходит, что в случае Войновича мы наблюдаем своеобразный Трагикомический гиперреализм.

Вершиной этого художественного открытия, сделанного Войновичем достаточно рано, стал его роман «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», состоящий из двух книг, первая из которых была закончена в конце 1960-х и долго ходила в “самиздате”, пока обе книги не вышли на Западе, в результате чего (а также в связи с правозащитными и антицензурными выступлениями писателя) жизнь Войновича в СССР становится невозможной, и он вынужденно, вместе с семьёй, выезжает в ФРГ, а вскоре, в 81-м году, брежневским указом его лишают советского гражданства… Первая публикация «Чонкина» на родине состоялась в 89-м году в журнале «Юность» и имела колоссальный читательский резонанс – параллельно открытому письму разгневанных советских генералов, усмотревших в романе клеветнические и кощунственные измышления, а также “осмеяние и глумление” над Красной Армией… Войнович долгое время не оставлял мысли написать продолжение «Чонкина», в 94-м году он в журнале «Русское богатство» даже напечатал новые главы романа, написанные в 80-х и не вошедшие в основной повествовательный корпус. В начале 90-х писатель сказал: “Если бы я оставался в Союзе, то (у меня был такой план) я довёл бы Чонкина до 1956 года”.

Важно

А стартом написания романа принято считать 1963 год, хотя замысел «Чонкина» возник у Войновича раньше. Вначале, ещё в 58-м году, он пытался написать рассказ о деревенской девушке, которая полюбила солдата накануне войны, а утром его разбудила сирена и он исчез из её жизни навсегда, но…

Рассказ остался в черновиках. Своеобразным самоценным эскизом к роману можно считать и повесть Войновича 1968 года «Путём взаимной переписки»: её герой сержант Иван Алтынник психологически – простодушием и беззащитностью – весьма близок своему тёзке Ивану Чонкину.

(Заметим в скобках, что это – прописывание одной и той же истории на разных сюжетно-стилистических витках и уровнях – вообще Войновичу свойственно: также документальная «Иванькиада» (1976) развернулась лет десять спустя в художественно-обобщённую «Шапку»; прототипическая реальность общая – краски и опорные символы разные.)

Критика искала литературные истоки образа Чонкина и в сказке уже упомянутого Салтыкова-Щедрина «Как один мужик двух генералов прокормил», и в гашековском «Швейке». Сам писатель уточняет: “Специально я никакого литературного контекста в виду не имел.

У Чонкина есть две основные предтечи: это сказочный Иванушка-дурачок и совершенно реальный человек, которого я видел и знал в жизни…

В каждой деревне есть свой Иванушка-дурачок, который, как замечательно показано в русской сказке, на самом деле не дурачок, а человек простодушный, у которого что на уме, то и на языке и который не заботится о впечатлении, какое производит”.

И так, личность Чонкина даёт писателю огромные возможности пластично создавать эффект Остранения и отчуждения. Существуют вещи, которые Войнович может трактовать исключительно устами своего героя Чонкина, не опасаясь предубеждений (“его мысли, которые кажутся глупыми, зачастую не так глупы”).

Именно наивный и естественно-природный взгляд Чонкина на мир позволяет автору вскрыть противоестественный абсурд советской действительности. Он с самого начала иронически обозначает свою оппозицию Положительному герою конъюнктурной литературы о советской армии: “Всех отличников расхватали, а мне вот достался Чонкин”.

Презрительный вызов романтике “большого стиля” звучит и во второй книге романа: “Поэты-романтики-орденоносцы немало лирических стихов насочиняли о солдатской шинели, будто на ней замечательно спать, ею же укрываясь. Роман (бессмертное произведение)тично, это, пожалуй, да, но сказать, чтоб очень уж удобно, это, конечно, нет”.

Совет

Добавим, что проза Войновича – при всей язвительности гротеска – исполнена любви и сочувствия к маленькому человеку: этот писатель вышел из другой “шинели”, из гоголевской.

Если в первой книге романа центром повествования является Чонкин, который “крутит любовь” с Нюрой, ревнует её к кабану Борьке, весело адаптируется в деревне Красное (в прошлом Грязное: автор вообще склонен к остроумной игре с топонимами и именами собственными), то во второй книге панорама изображаемого расширяется, а сатирический накал усиливается. Живое изменение писательского сознания в процессе создания романа властно повлияло на изменение интонации и структуры повествования. Зловещий абсурд советского общества времён 70-х наложил отпечаток на картины времён войны, изображённые в романе. Зрение Ивана Чонкина раздвигается и на свой лад углубляется параллельно драматическому жизненному опыту автора – дело в теснейшей связи писателя и героя, во взаимоперетекании их сокровенных сущностей. Сила романа – в снижении пафоса, пронизавшего насквозь идеологию советского тоталитарного строя и литературу социалистического реализма в частности. В «Чонкине» сатирически опрокинуты едва ли не все государственные мифы (писатель уже в начале 90-х назовёт их “священными коровами”). По существу, роман Войновича о Чонкине является Единственным русским сатирическим эпосом, созданным в послевоенное советское время.

После легендарного «Чонкина» и не столько антиутопической, сколько, увы, пророческой «Москвы 2042», где Войнович в 1987 году предсказал плавное и полное слияние неокоммунистической идеологии и государственной православной церкви под лозунгом: “Народность, партийность, религиозность, бдительность и госбезопасность” (одним словом, горячий привет от отца Звездония!), писатель в русскую историю XX века художнически всерьёз не погружался. Вслед за карнавально-антиутопической «Москвой» сразу была создана жанрово-комедийная «Шапка», написано множество темпераментно-публицистических эссе на злобу дня (они составили сборник «Антисоветский Советский Союз» и продолжают постоянно писаться поныне).

В середине 90-х вышел в свет роман Войновича «Замысел» – произведение жанрово полифоничное, структурно новаторское и предельно свободное интонационно.

В этой книге писатель рассматривает сам себя как замысел Божий и прослеживает начиная с ранних лет, как следовал этому высшему предназначению, где от него отклонялся и почему.

Автобиографическая часть романа движется почти детективно, высвечиваясь карикатурными набросками из литературного быта советских и постсоветских времён.

Итак, в романе переплелись элементы автобиографии, поток мемуарной прозы, вымысел и фантазия, эпистолярий, зарисовки с натуры, а также черновые материалы к роману о Чонкине. “Эта книга многослойная, как капуста”, – заявляет автор в предисловии к замыслу, а филологи то же качество назовут Техникой коллажа, мозаикой, разноголосием.

В новом романе «Монументальная пропаганда», недавно появившемся в журнале «Знамя» (2000, № 2–3), снова Монументален (точнее сказать: Масштабен) сам писательский взгляд на исторический ход вещей.

Обратите внимание

В центре повествования – важнейшие события, происходившие в России за последние сорок лет.

Перед нами – самобытный и в высшей степени неожиданный художественно-сатирический (с элементами детектива, пародии и актуальной фельетонистики) срез Новейшей истории государства российского.

Во всех своих книгах Войнович неустанно размышлял над проблемой пожирания личности тоталитарным строем.

Вариации этой темы: Я – масса – власть; маленький человек как жертва кумира; гипноз вождя, воздействующий на коллективное бессознательное; большевизм с его лжехаризмой как бесовщина и так далее.

В романе «Монументальная пропаганда» прозаик выходит на совершенно неожиданные витки этой неисчерпаемой для себя темы.

Героиня, одинокая вдова Аглая Степановна Ревкина, с патологическим надрывом переживает развенчание культа личности Сталина на XX съезде КПСС, впервые в жизни восстаёт против “генеральной линии партии”, губит свою репутацию, заболевает психически и – апофеоз её протеста и борьбы! – помещает снесённую в городе статую Вождя у себя дома. То есть практически Живёт с памятником. Вокруг этой сквозной линии, развивающей вечный в мировой словесности сюжет мистически ожившего монумента (вспомним хотя бы пушкинских «Каменного гостя» и «Медного Всадника»), и ветвится причудливая фабула романа. Композиция же его безудержно свободна и движется поверх барьеров формальной хронологии. Вообще, надо отметить, что с годами Войнович, начинавший как добротно-новомирский “критический реалист”, заметно Обавангардился и Обабсурдился, и вовсе не потому, что, задрав штаны, бежит за постмодерном, – сама жизнь писателя его к асимметричному расширению зрения склонила. Гоголевская генетика.

Узнаваемо характерны, порой остро карикатурны, всегда выразительны герои и персонажи «Монументальной пропаганды»: маниакальный и ограниченный диссидент, полубезумный и сервильный скульптор, тупой и упрямый партработник, трусливый плут-служака, а также бывший комсомольский вождь, прытко преуспевший в криминальном бизнесе, или спекулирующий на фронтовом прошлом генерал… И все они, включая “народного мстителя” инвалида-афганца Ваньку Жукова, в совокупности составляют пёструю и контрастную мозаику советской и постсоветской России.

Особая притягательность романа «Монументальная пропаганда» (Иван Андреич Крылов назвал бы его “шуто-трагедией”) – в органичном синтезе вечных российских тем и проклятых вопросов, с одной стороны, и с другой – самой что ни на есть жгуче современной сатиры на канувшую и вновь криво воцарившуюся явь.

Важно

Долгов, этот своеобразный “город N”, где происходит основное действие романа, предстаёт этаким топонимическим символом, сгустком, “узлом” государства.

На его фоне и дана явь, причём дана во всём богатстве своих проявлений: с её дикими “новыми русскими”, и с неодержавностью, которая, повторяем, по давнему предсказанию писателя, плавно влилась в неоправославие, и с уродливым расслоением общества, и с идейной алогичностью, эклектикой (проще говоря – Мутью массового сознания), и с нецивилизованными (посмотрим правде в глаза: Языческими) формами перехода из одной эпохи в другую. В этом трагикомическом контексте (по Хайдеггеру – в “хаосе зияния”) сам образ опустевшего пьедестала, с которого то ли навеки, то ли, скорее всего, временно сняли зловещий монумент, становится серьёзной метафорой, которая олицетворяет современный кризис в российском кумиротворении. В интонационно полифоничную материю романа вплетены и неповторимый горестно-весёлый юмор – так называемый “смех сквозь слёзы!” – Войновича, и гротеск, и бытовой рисунок в поэтике шаржа, и художественный психоанализ. Каждая сцена прописана с почти натуралистической чёткостью и при этом являет собою вещий знак, символ, метафору. Апокалипсисом становится финал романа, когда весь город сотрясается в криминальном Взрыве.

Концепцию романа существенно обогащают авторские отступления, идущие сквозь всё повествование ярким разговорным пунктиром.

Даны эти отступления в форме острополемических диалогов (а проще говоря, споров и даже перепалок) между писателем и его другом-оппонентом по прозвищу Адмирал: они горячо и нелицеприятно размышляют вслух о феномене советского языка-монстра, о литературной иерархии, о природе харизматических влияний, о писателях-современниках. Этот приём позволяет автору самокритично, но как бы устами Адмирала Играючи уточнять свои собственные мировоззренческие постулаты.

Новый роман Владимира Войновича «Монументальная пропаганда» – событие не только в литературной жизни, но и в области социальной психологии, политологии, философии.

Прозаик писал его очень долго – впервые замысел забрезжил четверть века назад, но то оставался в черновиках, то отодвигался иными текстами и полотнами, то заново вспыхивал в сознании, лишь в последние годы захватив писателя вдохновенно и окончательно.

И пока Войнович свой роман писал, многие моменты из, казалось бы, уже вполне гротескно-ретроспективных снова к концу столетия переместились в сферу Абсолютно реальной политической практики. Такова парадоксальная мистика и российской истории, и независимо её трактующей словесности, принадлежащей острому и нержавеющему перу писателя Владимира Войновича.

Завершая этот очерк о прозе Войновича, нельзя не сказать особо о двух острых гранях его необычного дарования – он на протяжении всей своей творческой жизни пишет «Стихи на полях прозы» (на первый взгляд “альбомная”: поэзия Войновича остроумна и эпиграмматична, а ритм её подспудно влияет и на звукопись внутри именно что повестей и романов), а с другой стороны, он является автором множества талантливых живописных полотен, созданных в эстетике интеллектуального наива. На наш непрофессиональный взгляд, ближайшие предтечи писателя-живописца – Анри Руссо и Нико Пиросмани; предмет для специального исследования – перекличка и взаимообогащение приёмов Трагического шаржа в прозе и в живописи Войновича.

Читайте также:  Краткая биография вяземский

“Любите живопись, поэты!” – сказал однажды Заболоцкий. “Любите живопись и поэзию, прозаики”, – скажем мы, итожа уникальный художественный опыт Войновича, который и в полной мере состоялся, и открыт для новых поисков. Он продолжает работать – в разных жанрах.

Источник: http://www.sochuroki.com/vladimir-vojnovich-i-ego-geroi/

Сочинения о ВОВ по произведениям Владимира Войновича

“Мы были всякими, любыми,Не очень умными подчас,Мы наших девушек любили,Ревнуя, мучась, горячась…”

П. Коган

“Если все читать, жить некогда”, – твердят наши сограждане, утомленные обилием интересных публикаций. И все же появление в журналах прозы Владимира Войновича не прошло незамеченным. Многие ждали этого события, особенно предвкушая выход в свет романа о солдате Чонкине.

Вопреки всем запретам, похождения русского Швейка, по воле случая вступившего в борьбу с неким “Учреждением”, давно получили известность в литературных кругах.
Сатира Войновича заслуживает подхода серьезного и непредвзятого. Перед нами проза мастера, умеющего оригинально использовать и артистически сочетать элементы разных литературных традиций.

Обратите внимание

Войнович пишет о людях, условиями тоталитарного режима превращенных в озлобленную, запуганную и жадную толпу. И следует заметить: у него эти люди подчас действуют в ситуациях, повторяющих самые героические и трогательные коллизии мировой литературы, русской классики и фольклора. Вот два примера (хотя их гораздо больше).

Недотёпа Чонкин, посланный в село Красное стеречь останки разбитого самолета и в суматохе начала войны забытый на этом никому не нужном посту, на свой лад переживает все приключения сказочного простака Иванушки. Смирный и доверчивый Чонкин берет верх над врагами, казалось, неуязвимыми – капитаном Милягой и его подручными. Бездомный, он обретает кров и добрую подругу Нюру.

Совет

Презираемый, получаст в финале невиданную награду – орден из генеральских рук. Но тут и сказке конец: орден у него тотчас отбирают, а самого тащат в кутузку. Этот эпизод – не что иное, как пародия на одну из сцен романа Гюго “Девяносто третий год” с его грозной патетикой и торжественными размышлениями о путях истории и трагизм человеческого удела.

Ироническая проза Войновича ориентирована и на эти проблемы. За плечами низкорослого красноухого Вани Чонкина много литературных предков.

Секрет замысла в том, что Чонкин, вопреки своей невзрачности и лукавым авторским замечаниям, герой отнюдь не народный.

В густонаселенном мире романа, где жестоко извращены понятия достоинства, чести, долга, любви к Отечеству, еще живо одно истинное человеческое чувство – жалость. Она живет в груди Чонкина, худшего из солдат своего подразделения, сожителя почтальонши Нюры, главаря мифической банды, взявшей в плен людей Миляги и разгромленной полком под командованием свирепого генерала Дрынова.

Обратите внимание

Объявленный государственным преступником, Чонкин далек от вольномыслия. Он и вождя чтит, и армейский устав уважает, да так, что готов лечь костьми, охраняя вверенный ему металлолом. Только беспощадности, популярной добродетели тех лет, Чонкину Бог не дал. Он всех жалеет и Нюру, и своих пленников, и кабана Борьку.

Даже Гладышева, который пытался его застрелить, Чонкин пожалел, за что и поплатился. Наивному герою Войновича невдомек, что доброе сердце – тоже крамола. Он со своим даром сострадания воистину враг государства и “лично товарища” Миляги, Дрынова, Сталина.

Кстати, Сталин лично в романе не присутствует.

Это своего рода волшебное слово, из тех, что в мире страха и обмана значит больше, чем реальность. Если в начале времени “Слово было Бог”, то здесь, изолгавшееся и обездушенное, оно предстает как мелкий шкодливый бес, чья прихоть самовластно распоряжается судьбами персонажей.
Роман построен так, что слово становится причиной всех решающих поворотов действий.

Чонкин по наущению стервеца Самушкина задает политруку роковой вопрос, верно ли, что у Сталина две жены. Плечевой распускает гнусную сплетню о Нюре. Гладышев строчит донос на соседа. Сотрудники органов, предвкушая расправу над старым сапожником Моисеем Соломоновичем, с ужасом обнаруживают, что фамилия их жертвы – Сталин.

Обратите внимание

Миляга в минуту растерянности невпопад выкрикивает: “Да здравствует товарищ Гитлер!” Жизнь и смерть героев романа зависит от слова, прозвучавшего или написанного, недослышанного или перевранного. От слова, которое на глазах утрачивает свой первоначальный, действительный смысл.
Наблюдательность писателя остра, но и горестна, ирония не дает повода забыть, что его персонажи – эти оболваненные, обездоленные бедолаги, живущие словно в бредовом сновидении, мучаются по-настоящему. Наяву Войнович неистощим в изображении комических ситуаций, но слишком сострадателен, чтобы смешить, И сегодня мы читаем Войновича иначе: не только смеемся над героями, но и плачем над ними.

Человек на войне

“Пусть тот бой не упомянут В списке славы золотой. День придет — еще повстанут

Люди в памяти живой.”

А. Твардовский

О Великой Отечественной войне 1941-1945 годов написано немало книг. К теме “Человек на войне” обращались К. Симонов, Б. Васильев, В. Быков, В. Астафьев, В. Распутин, Ю. Бондарев и многие другие. При этом невозможно не упомянуть, что эту тему затрагивали и до них, ведь в истории России было немало войн, и все они нашли отражение в литературных произведениях. Война 1812 года – в романе Л.Н. Толстого “Война и мир”, Первая Мировая и гражданская война – в романе М. Шолохова “Тихий Дон”. Для двух этих авторов характерен своеобразный подход к теме “Человек на войне”. Толстой рассматривает в основном психологическую сторону явления, причем как с точки зрения русского солдата, так и со стороны противника. Шолохов же и вовсе дает изображение гражданской войны глазами белогвардейцев, то есть, по сути дела, врагов.

Но обычно тема “Человек на войне” подразумевает именно Великую Отечественную войну. Одно из первых произведений о Второй Мировой войне, приходящее на ум, – поэма “Василий Теркин” А.Т. Твардовского. Герой поэмы – простой русский солдат. Его образ – это воплощение всех солдат, всех их качеств и свойств характера. Поэма представляет собой ряд зарисовок: Теркин в бою, Теркин в рукопашной схватке с немецким солдатом, Теркин в госпитале, Теркин на отдыхе. Все это складывается в единую картину фронтового быта. Теркин, будучи “простым парнем”, тем не менее, совершает подвиги, но не ради славы и почестей, а ради исполнения своего долга. Наделяя Теркина многими располагающими к себе чертами русского национального характера, Твардовский подчеркивает, что этот человек – лишь отражение народа. Не Теркин совершает подвиги, а весь народ.

Если Твардовский разворачивает перед нами широкую картину войны, то Юрий Бондарев, например, в своих повестях (“Батальоны просят огня”, “Последние залпы”) ограничивается описанием одного боя и очень короткого промежутка времени. При этом бой сам по себе не имеет особого значения – это лишь один из неисчислимых боев за очередной населенный пункт. Неважно, идет ли бой местного или общего значения. Важно, как себя в нем проявит человек. Об этом и пишет Юрий Бондарев. Его герои – это молодые люди, почти мальчики, попавшие на фронт прямо со школьной скамьи или из студенческой аудитории. Но война делает человека взрослее, сразу старит его. Вспомним Дмитрия Новикова – главного героя повести “Последние залпы”. Он ведь совсем молод, молод настолько, что сам стесняется этого, а многие завидуют, что в столь юном возрасте он добился таких военных успехов. Действительно, неестественно быть столь юным и иметь такие полномочия: распоряжаться не только действиями, но и судьбами людей, их жизнью и смертью.

Бондарев и сам говорил о том, что человек на войне оказывается в положении неестественном, поскольку сама война – неестественный способ разрешения конфликтов. Но, тем не менее, будучи поставлены в такие условия, герои Бондарева проявляют лучшие человеческие качества: благородство, смелость, решительность, честность, стойкость. Поэтому и такими жертвами оплачивается победа. Очень многие положили свои жизни на то, чтобы День Победы все же наступил.

А есть писатели, у которых совсем иной подход к теме войны. Например, у Валентина Распутина. В повести “Живи и помни” именно война движет развитие сюжета. Но она как будто проходит стороной, лишь косвенно влияя на судьбы героев. В повести “Живи и помни” мы не встретим описания боев, как у Твардовского или Бондарева. Здесь затрагивается иная тема – тема предательства. Действительно, дезертиры существовали в Великую Отечественную войну, как и в любую другую, и нельзя закрывать на это глаза.

Андрей Гуськов самовольно уходит с фронта, тем самым навсегда отделяя себя от людей, ведь он предал свой народ, свою Родину. Да, он остается жить, но жизнь его куплена слишком дорогой ценой: он уже никогда не сможет открыто, с высоко поднятой головой войти в дом своих родителей. Он отрезал для себя этот путь. Более того, он отрезал его для своей жены Настены. Она не может радоваться Дню Победы с другими жителями Атамановки, ведь ее муж – не герой, не честный солдат, а дезертир. Вот что гложет Настену и подсказывает ей последний выход – броситься в Ангару.

Женщина на войне – это еще более неестественно, чем мужчина. Женщина должна быть матерью, женой, но никак не солдатом. Но, к сожалению, многим женщинам в Великую Отечественную войну приходилось надевать военную форму и идти в бой наравне с мужчинами. Об этом говорится в повести Бориса Васильева “А зори здесь тихие…” Пять девушек, которым надо было бы учиться в институте, флиртовать, нянчить детей, оказываются лицом к лицу с врагом. Все пятеро погибают, не все пятеро геройски, но, тем не менее, то, что они совершили все вместе, – подвиг. Они погибли, положив свои юные жизни на то, чтобы еще чуть-чуть приблизить победу. Должна ли быть женщина на войне? Вероятно, да, ведь если женщина чувствует, что обязана защищать свой дом от врага наравне с мужчинами, то было бы неправильным ей препятствовать. Такие жертвы жестоки, но необходимы. В конце концов не только женщина на войне – неестественное явление. Неестествен вообще человек на войне.

Важно

У всех авторов, затрагивавших тему “Человек на войне”, есть общая черта: они стремятся изобразить не подвиги отдельных людей, а всенародный подвиг. Не героизм отдельного человека восторгает их, а героизм всех русских людей, вставших на защиту Родины. Конечно, сейчас мы уже с улыбкой смотрим на существовавшую тогда идеологию (а она просвечивает во всех перечисленных произведениях), но не будь ее, советский народ вряд ли смог одержать победу над врагом.

Источник: http://www.otvoyna.ru/voinovich.htm

ВОЙНОВИЧ: “ПОРТРЕТ НА ФОНЕ МИФА”

Владимир Войнович


Отрывки из книги “Портрет на фоне мифа”


     Когда некоторых моих читателей достиг слух, что я пишу эту книгу, они стали спрашивать: что, опять о Солженицыне? Я с досадой отвечал, что не опять о Солженицыне, а впервые о Солженицыне.

Как же, – недоумевали спрашивавшие, – а “Москва 2042”? “Москва 2042”, – отвечал я в тысячный раз, не об Александре Исаевиче Солженицыне, а о Сим Симыче Карнавалове, выдуманном мною, как сказал бы Зощенко, из головы. С чем яростные мои оппоненты никак не могли согласиться.

Многие из них еще недавно пытались меня уличить, что я, оклеветав великого современника, выкручиваюсь, хитрю, юлю, виляю и заметаю следы, утверждая, что написал не о нем. Вздорные утверждения сопровождались догадками совсем уж фантастического свойства об истоках моего замысла.

Должен признаться, что эти предположения меня иногда глубоко задевали и в конце концов привели к идее, ставшей, можно сказать, навязчивой, что я должен написать прямо о Солженицыне и даже не могу не написать о нем таком, каков он есть или каким он мне представляется. И о мифе, обозначенном этим именем.

Созданный коллективным воображением поклонников Солженицына его мифический образ, кажется, еще дальше находится от реального прототипа, чем вымышленный мною Сим Симыч Карнавалов, вот почему, наверное, сочинители мифа на меня так сильно сердились…

Читайте также:  Краткая биография горенштейн

***
   

     “Архипелаг ГУЛАГ” сознания моего не перевернул, но на мнение об авторе повлиял. Оно стало не лучше, а хуже.     Я ведь до сих пор держал его почти за образец. Пишет замечательно, в поведении отважен, в суждениях независим, перед начальством не гнется и перед опасностью не сгибается, всегда готов к самопожертвованию.     Сравнивая себя с ним, я думал с горечью: «Нет, я так не умею, я на это не способен». Я сам себя уличал в робости, малодушии и слабоволии, в стремлении уклониться от неприятностей и в том, что свою неготовность пойти и погибнуть за что-нибудь пытался оправдать семьей, детьми, желанием написать задуманное и — самое позорное — желанием еще просто пожить.     Я смотрел на него, задравши голову и прижмуриваясь, чтоб не ослепнуть. Но вот он стал снижаться кругами и вопреки законам оптики становился не больше, а меньше.     Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с “органами”, сколько возникшее при чтении этого эпизода в “Архипелаге” чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг. Воспоминатель поспешил обнародовать этот случай, не дожидаясь, пока за него это сделают его гэбэшные оппоненты.     Сам факт меня не смутил бы, если бы речь шла о ком-то другом. Я обычно не осмеливаюсь судить людей за слабости, проявленные в обстоятельствах, в которых мне самому быть не пришлось. Тем более я не поставил бы лыко в строку тому, кто обязательство подписал, но от исполнения уклонился и сам поступок свой осудил. Любого в такой ситуации корить было б не хорошо. Но в данном случае речь ведь идет о человеке, который претендует на исключительную роль непогрешимого морального авторитета и безусловного духовного лидера. Он с особой настойчивостью и страстью попрекает нас в конформизме, обвиняет во всех наших слабостях и грехах, видя себя самого стоящим на недоступной нам высоте.     А оказывается, на доступной высоте он стоит. Но претендует на большее. Он от исполнения обязательства уклонился, а в то, что так же могли уклониться другие, не верит. Почему же? Насколько нам известно (и сам он о том свидетельствует), даже и в тех крайних обстоятельствах жизни были люди, которые на подобные компромиссы не шли вообще.        Я продолжил чтение и, чем дальше, тем чаще морщился.     Арестованный в конце войны офицер Солженицын заставил пленного немца (среди бесправных бесправнейшего) нести свой чемодан. Много лет спустя он вспомнил об этом, написал и покаялся. Но меня удивило: как же не устыдился тогда, немедленно, глядя, как несчастный немец тащит через силу его груз? И если в других случаях я думал, что так, как он, поступить не мог бы, то здесь сам для себя отметил, что так — никогда не хотел бы. А когда он предположил, что, сложись его судьба иначе, он и сам мог бы надеть на себя кагэбэшную форму, я и тут знал, что это не про меня. Мне не по душе было его злорадство при воображении о залезающем под нары наркоме Крыленко (хотя, наверное, был злодей) и тем более не понравилась ненависть автора к так называемым малолеткам. Я сам этих «малолеток» достаточно навидался и бывал ими сильно обижаем, когда (сам малолетка) учился в ремесленном училище. Дети, пережившие войну, детдомовцы, не знавшие родительской ласки, встретившие на своем пути много злых людей, они и сами озверели, стали дерзкими, изощренно жестокими, без малейших склонностей к исправлению. Но взрослому человеку, писателю и предположительно гуманисту, а тем более религиозному, стоило бы этих безнадежных выродков, души их пропащие пожалеть. Они были наиболее несчастными жертвами разоблачаемого Солженицыным режима.     Дошел я до описания строительства заключенными Беломорканала и споткнулся на том месте, где автор предлагает выложить вдоль берегов канала, чтоб всегда люди помнили, фамилии лагерных начальников: Фирин, Берман, Френкель, Коган, Раппопорт и Жук. Во времена борьбы с «космополитизмом» советские газеты так выстраивали в ряд еврейские фамилии врачей-убийц или еще каких-нибудь злодеев этого племени. Но неужели среди начальников Беломора вообще не было русских, татар, якутов или кого еще? А если и не было, то надо ж понимать, что эти шестеро, как бы ни зверствовали, были всего лишь усердными исполнителями высшей воли. Истинным вдохновителем и прорабом этого строительства был как раз тот, чьим именем канал по справедливости и назван — Иосиф Сталин.     Сначала я попробовал допустить, что список составлен случайно.     Писатель привержен правде, и ему все равно — какие фамилии были, те и поставил. А может, он просто не различает и различать не хочет, какие фамилии еврейские, какие нет, может, он выше этого?     Но по другим текстам (например, о крестном ходе в Переделкине) видел я, что отличает он евреев от всех других и по фамилиям, и по лицам. А если так, то после Освенцима и Треблинки, после дела врачей-убийц и травли «безродных космополитов» для большого русского писателя, знающего, где он живет и с кем имеет дело, приводить такой список без всяких комментариев не странно ли? Если не понимает, что пишет, значит, не очень умен, а если понимает, значит, другое…     У меня к антисемитизму с детства стойкое отвращение, привитое мне не еврейской мамой, а русской тетей Аней. Которая (я уже об этом писал) утверждала, что от антисемитов в буквальном смысле воняет. До поры до времени я при моем почтительном отношении к Солженицыну не мог заподозрить его в этой гадости. Ироническое отношение автора к персонажам вроде Цезаря Марковича («Один день Ивана Денисовича») или Рубину («В кру­ге первом») меня не смущало. Я, естественно, никогда не думал, что евреев надо описывать как-то особенно положительно, и сам изображал смешными и мелкими своих персонажей Рахлина, Зильберовича и кое-кого еще, но тут — да, завоняло. Тут пахнуло и где-то еще — и поглощение всего продукта в целом стало для меня малоаппетитным занятием. Чтение мне только то интересно, за которым я вижу, безусловно, умного и близкого мне по духу собеседника. Здесь рассказчик большого ума не выказал, душевной близости я в нем не обнаружил, и мнение мое об «Архипелаге» оказалось, как теперь принято говорить, неоднозначным.   

     Примечание по ходу дела.

        Я всю эту работу написал вчерне до выхода в свет солженицынского сочинения “Двести лет вместе” о сосуществовании в России русских и евреев. В книгу эту я заглянул, отношения своего к автору не изменил, но спорить по данному тексту не буду. Мне достаточно прежних его высказываний.     Часто в своих сочинениях, особенно в недавно мною прочитанных записках “Угодило зернышко промеж двух жерновов”, Солженицын с негодованием отвергает обвинения его в антисемитизме как нечестные и низкие. Он считает проявлением антисемитизма возводимую на евреев напраслину, но не объективное мнение о них (а его мнение, разумеется, всегда объективно). Тем более что за многими евреями не отрицает благих побуждений. Феликса Светова похвалил за то, что тот от имени евреев (а кто ему это доверил?) покаялся перед русскими и счел, что ручеек еврейской крови (не постыдился такое написать!) ничто перед морем русской. Удивился благородству Ефима Эткинда и Давида Прицкера: они, два еврея, ему, русскому писателю, помогли ознакомиться с какими-то нужными материалами. Это прямо по анекдоту про доброго Ленина, который, имея в руках бритву, не сделал проходившему мимо мальчику ничего плохого, “а мог бы и полоснуть”. Даже в голову писателю не пришло, что эти “два еврея” считают себя русскими интеллигентами и литераторами и, способствуя ему в чем-то, не думали, что помогают чужому, и вовсе представить себе не могли, что заслужили особую благодарность как хорошие евреи.     Где Солженицын ни тронет “еврейскую тему”, там очевидны старания провести межу между евреями и русскими, между евреями и собой. В упомянутом выше очерке о крестном ходе в Переделкине автор замечает в толпе разнузданной русской молодежи несколько “мягких еврейских лиц” и делится соображением, что “евреев мы бесперечь ругаем”, а, мол, и молодые русские тоже ничуть не лучше.    Сидя в Вермонте и читая русские эмигрантские газеты, где работают евреи (а в каких русских газетах они не работают?), он называет эти издания “их газеты на русском языке”. И это все тем более странно, что так или иначе всю жизнь ведь был окружен людьми этой национальности, чистыми или смешанными (да и жена, а значит, и дети его собственные не без примеси, а по израильским законам и вовсе евреи).     Даже те из близких к нему евреев, кого я лично знаю, настолько люди разные, что я затруднился бы объединить их по каким-то общим признакам, не считая графы в советском паспорте. Расизм, антисемитизм, ксенофобия необязательно должны быть осознаваемы самими расистами, антисемитами и ксенофобами и необязательно проявляются в категориях очевидной враждебности.     Давно отмечен и высмеян сатириками характерный признак расиста или антисемита: у него есть друг негр или еврей. Не знаю, как насчет негров, а с некоторыми евреями Солженицын (выше сказано) дружбу водит. Но среди особо ценимых им друзей, кому он посвятил самые высокие комплименты, – Игорь Шафаревич. Не просто антисемит, а злобный, таких называют зоологическими. Владимир Солоухин в книге, написанной перед смертью, сожалел, что Гитлеру не удалось окончательно решить еврейский вопрос. Александр Исаевич уважал Солоухина и почтил приходом на его похороны (Булата Окуджаву той же чести не удостоил).    Отмеченный Солженицыным весьма положительно, Василий Белов евреев тоже сильно не любит. Сочинил притчу о лжемуравьях (чи-тай: евреях), которые под видом своих влезают в муравейники и, пользуясь доверчивостью истинных муравьев (русских), постепенно пожирают муравьиные личинки, а свои псевдомуравьиные (еврейские) подкладывают, и в результате, понятно, истинные муравьи вымирают, а ложные (только неизвестно, кем они после питаться будут) остаются.     Еще и потому Александр Исаевич не считает себя антисемитом, что требования и к русским, и к евреям предъявляет почти равные. Почти! Вину разных наций друг перед другом Солженицын делит не поровну, и одним прощает больше, чем другим, а другим приписывает больше, чем они заслужили.    Русские в целом получше других (ненамного), но никого так не обижают, как их. Говорят, что все национальности – существительные (немец, еврей, украинец), а русский – прилагательное. В “Плюралистах” ужасно обиделся на это наблюдение, неизвестно кем сделанное, и спрашивал язвительно: “А как же прилагательные Синявский и Пинский?” Особую обиду нанесли русскому народу “образованцы” тем, что собак кличут русскими именами – Фомами, Тимофеями и Потапами (а Джимами, Джеками, Майклами можно?). Неужели великий русский писатель не знает, что в России испокон веков котов звали Васьками, коз – Машками, а свиней – Борьками?     Кто-то где-то выдумал, будто американцы изобрели бомбу, способную уничтожать выборочно русских. Бросят бомбу на Москву, она этнических русских поубивает, а остальных пощадит. Наш мыслитель и этой чуши верит, возмущается до глубины души русофобством изобретателей, а от колкостей соотечественников отбивается ссылкой на первоисточник этой глупости.     Защищая русских, постоянно оскорбляет всех остальных и сам этого не сознает. Какую национальность ни помянет – украинцев, казахов, татар, чеченцев, – обязательно скажет о ней что-то обидное. Выделяя, кажется, только эстонцев и литовцев – эти у него почему-то хорошие. Отвергая обвинения в недоброжелательстве к другим народам, вспомнил и поставил себе в заслугу, что в “Раковом корпусе” с сочувствием описал страдания умирающего татарина. Но, описывая, помнил, что это именно татарин, а не просто умирающий от рака человек.     Подчеркивая постоянно свою русскость и свою заботу только о русских, он уже одним этим разжаловал себя из мировых писателей в провинциальные. Мировой писатель, естественно, привязан к своей культуре и к своему языку, к своей стране и народу, но все люди для него – люди, страдают они все одинаково, и качество крови зависит не от национальности, а от группы, резус-фактора, количества тромбоцитов, эритроцитов, сахара, холестерина и прочих составляющих.   

     Печатается с любезного разрешения автора.
     http://www.voinovich.ru/portret.htm

Источник: http://a.kras.cc/2015/10/blog-post_892.html

Ссылка на основную публикацию
Adblock
detector